Перекрёстки Эгредеума - Эмпирика Аттонита

— Мы на планете с пятью солнцами! — по-детски беспечно и звонко рассмеялся гипнотизёр.

Радошу это не понравилось. Всё не понравилось — и он не мог объяснить почему, просто ощущал странную, но непримиримую неприязнь к этому неправдоподобному месту. И к Шульцу, который, вероятно, сам внушил им эти чужеродные видения каким-то дьявольским способом. «Теперь это изучают в университетах, а раньше за такое сжигали на кострах», — подумал он с затаённым раздражением.

— Нет, — со спокойной рассудительностью сказал Шварцшильд, если, конечно, это был действительно он, — свет не может так себя вести. И траектории этих звёзд совершенно неестественны.

— Если только в центре масс не спрятано что-то, что искажает их своим притяжением, — задумчиво изрекла Филатова.

Они спорили о расчётах — вчетвером. Шульц же был занят тем, что мгновенно иллюстрировал любое теоретическое предположение, как по волшебству меняя облик небосвода. Ещё и пальцами пощёлкивал. Цирк какой-то, в самом деле!

Это можно было бы сравнить с чрезвычайно совершенным компьютерным моделированием в виде серии голографических изображений — только вот ни о компьютерах, ни о голографии тогда никто слыхом не слыхивал.

Радош не был религиозен и вообще не задумывался о существовании каких-то высших сил за гранью человеческого разума, но гипнотические преобразования Шульца он не мог назвать иначе как богохульными. Особенно если считать божеством общепринятую Науку.

— Сознание — вот ключ к тайнам Вселенной, — зачарованно улыбался Хельмут, — ему подвластно всё, абсолютно всё, ибо оно есть источник любого знания и любого опыта.

— Это уже солипсизм, — с мягкой усмешкой заметил Шварцшильд.

— Не все виды знания и опыта заслуживают право иметь место в реальности, — неожиданно резко бросила Филатова, смерив гипнотизёра суровым взглядом.

Беззлобная улыбка Шульца теперь стала похожа на застывший оскал.

— Разве есть иная реальность, кроме реальности чувств? Ощущений? Нет, вы не можете отрицать, что видите всё это столь же отчётливо, как и я. И эту прореху, фрау Хельга, или, вернее, достопочтенная Хюгла, вам уже не залатать, ибо вы — все вы, господа счетоводы, — сами помогли мне её распахнуть!

В сердцевине света, в центре переплетающихся лучей была пустота. Она казалась чёрной на фоне сияния разноцветных звёзд — но только казалась. Запредельная пустота за гранью известного бытия — в действительности ей не соответствовал ни один из привычных цветов.

Пустота, чьи бесформенные миазмы вторгаются в мир, насмехаясь над его законами. Пустота всепожирающая и неукротимая, неумолимо расползающаяся рваной дырой на ткани мироздания. Дыхание тьмы — Предвечной Тьмы, восставшей против Единого Бытия, полной ненависти ко всему сущему и желающей обратить всё в неведомое Ничто. Или соткать из него новое Нечто. Или… кто может уразуметь прихоти этого неименуемого ужаса, для обозначения которого в человеческом языке нет подходящих слов?

Пустота надвигалась на них чёрной тенью, протягивая холодные щупальца к их сердцам.

И они бежали — летели в пропасть, в бездну меж звёзд вместе с безжизненной планетой, некогда покоившейся в густом обрамлении чёрно-красных облаков, а теперь навсегда вырванной из-под родного неба.

Они падали, падали отчаянно и безнадёжно, не оборачиваясь назад — ибо позади не было ничего, — и только милосердные объятия сонного океана могли спасти их из разверзнутой пасти невообразимого преследователя.

Их было пятеро, когда они снова встали на твёрдую почву — почву, выраставшую посреди оранжевых волн прямо под ногами.

* * *

Мария Станиславовна металась в слезах, путаясь в растрёпанном одеяле. Она отчётливо слышала собственные крики, ясно осознавала, что это всего лишь сон, но сбросить его оковы была не в силах.

Она умоляла прекратить, закрыть, уничтожить — но что уничтожить? Да и к кому были обращены её беспомощные причитания? К Радошу? К Хельмуту — или к Ир-Птаку, который, несомненно, и скрывался под личиной зловещего гипнотизёра?

Да, всё-таки это было. Теперь Радош признал это окончательно.

Неспроста через несколько месяцев Лаге Йонстрём бросил учёбу, а стены его комнаты в общежитии оказались сплошь изуродованы невообразимыми формулами и графиками. Формулами, чудовищно похожими на те, что годы спустя опубликует Шварцшильд, сражённый смертельным недугом.

Радош навещал Лаге в университетской клинике — отделение нервных болезней тогда только открылось. Это была их последняя встреча: вскоре Йонстёма перевели в специализированное учреждение — в другой город. А может, отправили на родину — он не стал уточнять.

Если бы не медсестра, назвавшая Йонстрёма по имени, Радош ни за что не признал бы старого товарища в этом жутком подобии человека, скорчившемся на больничной койке. Волосы его, прежде курчавые и чёрные как смоль, спутались и совершенно поседели, юное лицо превратилось в бледную маску с глубокими тенями под глазами, а глаза… Нет, он не мог смотреть, он глянул мельком и тут же отвёл взор, ибо разверзшаяся в некогда ясных очах друга пустота источала чистейшее безумие — под стать тому, что они оба видели в той жуткой прорехе тьмы.

— Останови его! — хриплым чужим голосом изрёк тот, кто некогда был Лаге Йонстёмом, вцепившись в пиджак Радоша.

Медсестра предупреждала, что больной одержим нелепейшим бредом: считает, будто на него воздействуют гипнозом, управляют мыслями и используют для какого-то чудовищного эксперимента.

— Это моя вина, — продолжал несчастный с настойчивостью помешанного, всё больше распаляясь и брызгая стекающей из уголка рта слюной, — ведь это я — я, Сци́о Ланра́ти[1], произвёл те немыслимые расчёты. Но проклятый Ир-Птак — он решил проверить их на практике. Как бы я хотел оказаться неправ, но увы! То, что мы открыли — ужасно, безобразно, неприемлемо! Противоестественное нарушение миропорядка. Древний бунт против Единого Бытия. Я рассчитал, каким образом Чиатума была запечатана своими сёстрами-Хюглир в Предвечной Тьме. Но он — он решил её выпустить. Радош, заклинаю всем святым, предвечным и светлым, помоги! Только ты — только ты в силах это остановить!

Сжав исхудавшую руку товарища и осторожно отцепляя её от полы пиджака, Радош ответил:

— Успокойся, Сцио. Я этого не допущу.

* * *

И вот теперь, скорчившись на койке в бедняцкой комнатушке, забытый всеми, брошенный, одинокий, погружённый в болезненные видения, знаменующие неумолимо приближающийся конец, Радош снова увидел её.

Упрямица, гордая упрямица, не поддающаяся исчислениям — эта система из пяти звёзд таила в своих недрах чудовищное зло. Она отчаянно скрывала его от взора очей и разума — но тщетно, ибо прореха тьмы в её сердце уже давно и бесповоротно была разверзнута самонадеянными глупцами.

И теперь только Радош мог её залатать.

Единственная надежда таилась там, где однажды он уже обрёл спасение. На планете-океане, залитой мягким оранжевым светом звезды с радостным именем Ме́рра.

И Радош