Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости - Максим Глебович Калинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Филипп: Может быть, и Майкл Джордан, и гонщики «Формулы-1» могли ее приобрести?
Максим: Возможно. Но и их путь мы попросим не повторять в домашних условиях. А про то, что со страхом смерти помогает бороться нахождение в настоящем, сирийские мистики тоже говорили. Для этого у них были разные способы: внимательная молитва, созерцание природы, размышление. А еще непосредственное сосредоточение на тексте или какой-то идее с отсеиванием всего лишнего. Исаак Сирин называл последнее хэрга (hergā) – это похоже на медитацию в нашем понимании. Отсекая, таким образом, мысли о будущем и прошлом, они тоже преодолевали свой страх смерти и небытия. Апостол Павел сказал: «Вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе»[186], и Иосиф Хаззайа считал, что эти слова в полной мере сбываются в месте ясности, которое человек обретает в своем сердце[187]. Это место, в котором не действуют привычные нам законы и страх смерти, потому что человек ощущает там единство всего и свою соединенность с Богом[188]. Те мистики, которые пережили это состояние, стремились вернуться к нему снова и считали, что оно стоит преодоления любых трудностей и страхов.
Филипп: У меня есть ощущение, что Дмитрий Озерский в своих стихах говорит о чем-то схожем, об исчезновении или слиянии.
Чтоб никто не знал меня по имени,Чтобы днем с огнем не нашли меня.Пепел и труха, ноль без палочки,И не о ком в графе ставить галочку.Максим: Знаете, Филипп, я, может быть, уже слегка свихнулся на мистиках и они мне везде мерещатся, но не могу не сказать, что этот текст – практически подборка идей наших героев. Идея, что ты не помнишь самого себя, сохраняя при этом свою самость, свою кному, – одна из любимых фраз мистиков[189]. А пепел и труха, которые возникают в этом куплете, очень похожи на слова Иосифа Хаззайи (который, в свою очередь, использует библейский образ) о том, что мистик считает себя прахом и пеплом[190]. Он имеет в виду не культивирование своей «маленькости» как таковой, а то, что в этом состоянии он чувствует себя нулем или бесконечно малой точкой, прахом и пеплом, чем-то незначительным и при этом счастливым, потому что, отказываясь от своего эго, он приобщается к чему-то великому.
Филипп: К огромному океану, чтобы над тобой «бежали волны те», где тебе уже ничего не страшно.
Максим: Да, эта идея очень близка мистикам. Наверное, чаще всего образ океана встречается у Исаака Сирина. Он говорит: «Кто дал мне руки, чтобы плыть в этом океане?»[191] Или у него есть молитва с парадоксальным обращением в стиле Ефрема Сирина: «О море благости, извлеки меня из моря моего отчаяния»[192]. Он просит, чтобы одно море, спокойное, извлекло его из другого моря – тревожного. Похоже на те волны, о которых мечтает герой стихотворения Озерского.
Филипп: В моем романе «Радио Мартын» тоже есть это море победы над отчаянием. Оно там во многом благодаря нашим разговорам, надеюсь, вы увидите. Но мне хотелось бы вернуться к первой строке стихотворения – «страшно умирать не хочется». Когда я ее слышу, то вспоминаю сцену в Гефсиманском саду, когда Иисус просит Отца, чтобы его миновала чаша сия. В предыдущих главах мы много говорили о том, что сирийские мистики решили буквально следовать словам Иисуса. А сейчас вы показали, как много внимания они уделяли недуманию о смерти или преодолению страха смерти. Задам провокационный вопрос: неужели мистики превзошли своего учителя? И почему, если Евангелие говорит о том, что не надо бояться, если сам Христос говорит «не бойся, только веруй», почему же боится он сам?[193]
Максим: Эта сцена имеет исключительное значение для Церкви Востока, к которой принадлежали наши герои. Христианские сообщества яростно спорили о том, как во Христе соотносятся человеческое и божественное. И Церковь Востока была наиболее последовательна в отстаивании полноценной человеческой природы Христа – что ему тоже присущи слабости и страхи, в том числе страх смерти. Это важно, потому что работает и в обратную сторону: если Христос такой же человек, как и мы, то и у нас есть шанс подняться на божественную высоту. Ведь Христос в итоге преодолевает свой страх, говорит «да будет воля Твоя» – и идет до конца. И в этом своем принятии предназначенного ему пути, в послушании он как раз свое человеческое самосознание свел к бесконечно малой точке. А предельная униженность человеческой природы – это как раз то состояние, которое позволяет Богу проявиться в человеке в наибольшей степени.
Филипп: То есть и в этом случае речь идет о растворении в бесконечности («чтобы надо мной бежали волны те»), и о смирении («стать жуком-древоточцем»), которое рождается из осознания своей человеческой природы. А природа эта заключается также и в том, что «страшно умирать не хочется».
Максим: Как-то так. Выходит, я не свихнулся, Озерский – тоже немного мистик.
Филипп: Это очень хорошо. Максим, в завершение я бы хотел кое-что добавить. В этом разговоре в одном манеже и так уже оказались Майкл Джордан и Иосиф Хаззайа, пилоты «Формулы-1» и Иисус Христос, Михаил Озерский и Исаак Сирин. Я хотел бы добавить в эту компанию еще одного человека – свою бабушку Зою Крахмальникову. Она написала книгу, посвященную ее тюремному опыту, которая называется «Слушай, тюрьма!»[194]. Бабушку посадили в 1982 году за создание просветительского альманаха «Надежда», она была его создателем, редактором, автором. В нем публиковались тексты христианских проповедников, статьи о православии, свидетельства новомучеников. В своей книге о тюрьме она (вспоминая и нашего с вами любимого Исаака Сирина!), в частности, пишет о страхе за себя и свою семью и о том, как она от него избавляется, читая Евангелие и пытаясь воспринять этот страх как возможность для перерождения, для прыжка в безопасность той самой ограды собственной души.
Максим: Звучит совершенно потрясающе. Было бы здорово привести здесь отрывок.
Отрывок из книги Зои Крахмальниковой «Слушай, тюрьма!»
Преблагословенный покой.
Для того чтобы жить, надо умереть.
Если зерно, пав в землю, не умрет, оно не воскреснет и не даст никакого плода (Ин. 12:24). Авраам получил Исаака, потому что занес над ним нож. Тот, кто поклоняется истукану, сгорает в печи Вавилонской, разжигаемой жрецами истукана. Лежа спиной к своей сокамернице, спиной к «глазку», я запрещаю себе думать о моем нежно любимом внуке Филиппе, потому что я замечаю, что огонь в печи становится жарче, как только я вспоминаю о тех, кого люблю. «Для того, кто омертвел сердцем для своих близких, мертв стал дьявол» (преп. Исаак Сириянин).
Значит, я должна разлюбить все? Еще один виток в безумие.
Бог есть любовь, любовь завещана мне как единственное и как неоспоримое условие спасения моей души, и я должна перестать любить? Кто… не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей… а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником, – сказал Христос (Лк. 14:26). Я никогда не могла объяснить, что значат эти слова. Их объяснить невозможно, их надо прожить. Христианству невозможно научить, это иное устроение ума и сердца. Это – иная жизнь. Тайны открываются только смиренным. И если мы не смиряемся, то Господь смиряет нас.
Глава 11
Радость,
или
Что важнее всего?
Мяу! Знакомый кот валяется во дворе,Пасть разевает, солнцу подставляя живот,А я на почту шагаю в апреле как в декабре,Холод, черный холод во мне.И вот я молюсь на ходу: «Шива всемогущий,Иисус Господь, ну нет больше сил терпеть эти состояния!Забери меня отсюда или что сделать хоть,Реальность гранена и режусь об эти грани я!»Друг вчера так сказал: «Никто из нас не торт»,Отчего бежишь в то и утыкаешься рогом.Психотерапевт советует регулярный спорт,А я, как дурак, иду и базарю с Богом.До почты два километра,Шагаю, не колет бок,Под мышкой папка со всей дерьмодокументацией.Вдруг на углу аптеки – БАЦ – мне является БогИ заявляет, сияя радужно:«Саша, надо радоваться!Радуйся, что тебя не – ногами двенадцать жлобов.Радуйся, что не горишь в радиоизлучении.Радуйся, что ты не раб среди бесправных рабов.Радуйся, что не орешь под пытками в заключении.Радуйся, что не пухнешь от голода в чужих краях.Радуйся, что изнутри не жрут тебя паразиты.Радуйся, что не дрожишь от ужаса в кровавых соплях.Радуйся, что не пляшешь, сдурев,
