Иллюзия смерти - Сергей Майоров

Это были одни из лучших дней моей жизни. Я чувствовал себя тем важнейшим звеном, которое связывало силу и счастье отца с нежностью и счастьем мамы. Чтобы придать теперь настоящему хоть какую-то схожесть с прошлым, в отсутствие отца я орудовал веником и раскладывал по своим местам вещи. Но отец приходил и словно не замечал этого. Его боль мешала ему видеть. А мне трудно было привыкнуть к разнице времен.

Раньше он хвалил меня за то, чего не было, теперь даже не замечал того, чего оказывалось слишком много. Но каким-то внутренним чутьем я ощущал себя той необходимостью, без которой отец теперь перестал бы существовать вовсе. Он почти не обращал внимания на мои подвиги, выход радости в этом направлении словно закупорился в нем. Зато, удивляя меня, его чувства прорвались с другой стороны. Мне сложно было объяснить, что изменилось в этой связи. Он любил меня по-прежнему, но как-то иначе. Отец словно оставил в прошлом свою любовь ко мне, тогдашнему, и полюбил меня снова, уже другого.

Сидя дома, в тишине, я лепил из пластилина фигурки и искал ответ на вопрос о том, что же все-таки с ним произошло. Ответ был прост, но тогда я не мог его слепить из чувств так же умело, как ваял из пластилина людей и животных. До ухода мамы он понимал меня как продолжение себя. Сейчас, когда мамы не стало, он видел во мне уже ее продолжение. За это последнее, что от нее оставалось кроме памяти, он ухватился как за смысл своей разбитой жизни.

Я проснулся так же неожиданно, как заснул. Телевизор был включен, свет в квартире не горел, а окна были похожи на гигантские чернильницы, наполненные доверху.

Как же так?

Отец вернулся и не перенес меня на кровать? Этого никогда не бывало прежде. Я вскочил на диване и нащупал на стене выключатель. Он щелкнул, лампочка вспыхнула, большая комната осветилась. С тревогой я спрыгнул на пол и побежал в комнату маленькую.

Отца там не было.

В меня вошел страх. Я не боялся кого-то конкретного, чьего-то нежеланного появления. Меня пугала сама ситуация, при которой я впервые в жизни остался один, с включенным телевизором, позабытый и брошенный.

«Не может же быть, чтобы у отца еще не закончились соревнования», — подумал я, глядя на часы, которые показывали половину двенадцатого ночи.

Одинокий и раздавленный, я просидел на диване еще полчаса.

Детская особенность усугублять простое до состояния особенного вернула мои мысли к знакомой формуле, выведенной несколько месяцев назад в школьном дворе.

«Меня оставляют все. По очереди. Видимо, Бог отца Михаила продолжает уводить от меня тех, кого я знал и любил. Вот и отец уже не торопится ко мне».

Это было уже слишком!..

Сидя на диване, я заплакал и втянул голову в плечи. Мир, такой привычный и любимый, перестал существовать вокруг меня. Словно воздушный шарик, проколотый иголкой, он лишался своего веса. Из него уходило все, что было для меня главным. Осталась только оболочка, жалкая, бесформенная… Я сидел на диване и беззвучно плакал.

— Мама… — прошептал я. — Мама, вернись.

Я верил, что если она придет, то появится все, что я утратил: любовь, светлые дни, смех рядом с собой и запах, по которому истосковался.

«Я должен найти отца», — сказал я себе.

Пройдя в прихожую, я распахнул нишу и снял с крючка куртку. В прошлом году мама купила мне ее на вырост. Она до сих пор казалась мне большой, хотя на самом деле в ней уже не стыдно было показаться на улице. Но сейчас меня это не заботило. Подняв воротник, я трижды повернул замок против часовой стрелки. Уходя, отец велел запереться на три оборота и не подходить к двери. Сейчас, нарушая запрет и выходя на улицу, я не чувствовал вины. Это была сущая мелочь по сравнению со страхом, давящим меня, и предчувствием беды. Дверь я прижал к косяку, но закрыть ее было нечем.

В подъезде было тихо, свежо, пахло, как и прежде, недавно вымытым полом. Но сейчас этот запах не вдохновлял меня. Он был тревожным предвестником моего появления в ночном городе, чего не случалось раньше, не говоря уже об обстоятельствах, при которых это происходило. Я спустился по лестнице и вышел из дома.

Мелкий дождик тотчас омыл мое лицо, и я сунул руки в карманы. Меня не остановил бы и ливень. С непокрытой головой, полный страха и с комком сдерживаемого плача в груди я вышел со двора и направился по дощатому тротуару в сторону школы.

Я шагал по доскам, совсем одинокий, никому не нужный, беззащитный и заполненный переживаниями. Когда луну закрывали кроны деревьев, я ступал мимо досок, и тогда нога проваливалась между ними. Несколько раз я выдирал ее силой, срывая сандалию. Все было плохо. Ничего хорошего!..

Подойдя к школе, я не обнаружил там ни единого источника света. Огромные, похожие на витражи универмага окна спортзала тоже были черны. Я не знал, что делать. Возвращаться домой было выше моих сил. Уходя, я выключил свет в надежде, что вернусь с отцом. Я почему-то был уверен в том, что так и будет. Но планам моим не суждено было сбыться, и теперь я не знал, как войти в дверь квартиры. За ней — темнота. Только ее одну я смог бы пережить. Наверное. Но дверь была не заперта, и теперь я был почти уверен в том, что квартира не пуста. Там ждет меня что-то страшное.

Не знаю, что подвигло меня двинуться с места. То ли дождь, который вдруг полил как из ведра, то ли шорох гравия за спиной. Наверное, все-таки последнее. Встреча с собакой ночью была бы не испытанием, она стала бы кошмаром.

Сорвавшись с места, я побежал за школу. Там, с торцевой стороны здания, была дверь, ведущая в спортзал. Отец чаще пользовался ею, а не центральным входом, когда приходил в школу. Вбежав на крыльцо, я поднял руку, чтобы постучать. Невероятность происходящего привела меня к мысли о том, что это последнее решение, на которое можно было надеяться, а потому — верное. Но не успел я взмахнуть рукой, как увидел, что дверь открыта. Нет, не распахнута, но и не заперта. Как и квартира… Щель между дверью и косяком уверила меня в возможности свободного входа.

Я толкнул дверь. Она скрипнула высоко и гулко, провалилась внутрь и исчезла во мраке. Передо мной было мертвое, пропитанное неизвестностью огромное помещение, самое большое, виденное мною в жизни. Но оно принадлежало отцу. Поэтому я вошел, и звук моих шагов тут же понесся вверх.

Чтобы не удариться лицом о волейбольную сетку, добавляя в копилку своих кошмаров еще один, я выставил правую руку перед собой.

Грохот за спиной заставил меня сжаться. Пролегавшая подо мной тусклая полоса света, проникшего в спортзал, исчезла. Я перестал слышать живой шелест дождя.

«Это ветер закрыл дверь», — успокоил я себя и двинулся вперед.

Через несколько тысяч шагов я наконец-то коснулся сетки. Я был готов, но когда это случилось, все равно вздрогнул.

«Это просто сетка. Она не живая».

Я не знал, куда шел, но мне хотелось поскорее расстаться с мыслью о том, что отец ушел из школы, позабыв закрыть дверь в спортзал. Я хотел сжиться с идеей, что он сидит с тренерами где-то внутри школы, в кабинете, окно которого не выходит на соседние здания.

«Окно горит, — говорил я себе. — Просто мне не было его видно…»

Чтобы войти в школу, мне всего-то нужно было пересечь вторую половину зала и разыскать проход. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я видел проем, через который мог бы пройти в саму школу.

Взгляд мой упал на нечто большое, темное, поставленное в угол зала словно гигантский кубик. Я опознал высокую стопку матов. Когда мама еще была с нами, отец часто забирал меня на тренировки и сажал на эту кучу, как на крышу дома. Он играл с учениками в футбол, а я лежал на животе, подперев голову руками, и с интересом наблюдал за происходящим. Но сейчас стопок стало две. Одна, по-прежнему высокая, была на своем месте. А вторая, низкая, мата в четыре, не больше, доходила мне до колена.

Вот и проход. Я повернулся к нему, и вдруг раздался звук, заставивший меня замереть. Из угла спортзала, где находились маты, раздался странный шум. Он был очень похож на глубокий вдох. Я распознал бы его, если бы не эхо. Не исключено, что просто двинулся с места один из матов, неправильно уложенных в стопку. Но сейчас, в состоянии, когда все неживое казалось мне живым, я услышал именно вдох.

Не соображая, что делаю, я направился к матам.

Это был отец. Он спал на маленькой стопке, и вокруг него явственно ощущался запах спиртного. Так всегда пахло за столом, когда мы приезжали к бабушке и дедушке в деревню на праздники.

Отец меня предал. Предательство его заключалось не в том, что он забыл обо мне. Конечно, он помнил о сыне. Отец предал меня тем, что впервые в моей жизни отыскалась слабость, одержавшая верх над его силой, казавшейся мне несокрушимой, в которую я верил безгранично.

Именно моя вера в безупречность отца, в его несгибаемый дух была им предана. Он спал, раскинув руки, а я, продолжение мамы, последнее, что у него осталось, стоял перед ним, промокнув до нитки и стуча зубами от холода.