Воображаемые жизни Джеймса Понеке - Тина Макерети

сели в кэб, чтобы доехать до Павильона. Я нес плащ в руках, чтобы не привлекать к себе внимание прохожих, но все остальные наши вещи, в том числе taiaha, нес новый ассистент Художника, нанятый на время выставки, и в любом случае привлекал к нам внимание. Мы мало разговаривали, ибо каждый из нас нервничал или был занят собственными мыслями, пока не подъехали к Пикадилли и кэбмен не остановился, чтобы нас выпустить.

У меня на родине люди, скорее всего, имеют два представления о небе над головой. Оно либо скрыто лесом, и тогда его присутствие выдает лишь призрачный свет, либо, если мы находимся на вершине холма или идем по кочковатой равнине, оно становится более бескрайним и всеобъемлющим, чем любая деталь земного рельефа. Я видел небеса огромнее, чем океан, и был благодарен, что мои ноги стояли на твердой земле. Иногда эти небеса бывают настолько синими, что мне становится любопытно, не смотрю ли я прямо сейчас на Те Коре, великую пустоту, родину всего сущего. Здесь, в стране благородства и современности, столь же огромного неба я еще не видал. Здания тянутся и тянутся ввысь, пока все отмеренное нам небо не превратится в узкую полоску над дорогой, от одной обочины до другой. Но вот что я скажу: в тот день, пока мы ехали через город, я глядел по сторонам на великолепие прекрасных зданий, кричащие вывески, на восхитительный рокот Лондона, который балагурил, шел и катился мимо – стук лошадиных копыт, старьевщицы, «Апельсины, два за пенни», лудильщики, уличные торговцы овощами и рыбой со своими тачками и ослиными упряжками, «Крабы на вес, недорого», голоса, раздающиеся со всего мира, в тюрбанах, бледнолицые и темнокожие, «Мидии, пенни за кварту». Сквозь разрозненные толпы проплывали на головах исходящие паром узлы материи и тяжелые черные горшки. Запах рыбы и хлебной закваски пробирался мне в ноздри даже сквозь конский навоз и дорожную грязь. «Большие и живехонькие-е». Исходящий от всего густой смрад и приподнятое настроение. «Свежие шпро-оты». В тот день у меня было такое же чувство, какое возникало под родным небом: как будто все это вот-вот поглотит меня и поднимет высоко-высоко, за пределы моей жизни.

Я глубоко вздохнул и позволил себе на мгновение закрыть глаза, прежде чем услышал, как мои спутники двинулись дальше. Тогда я поспешил вперед. Вскоре мы прошли через гущу разносчиков и вышли на более презентабельную площадь Пикадилли. Здесь тон задавали красивые здания, а также элегантно одетые дамы и господа. Я пытался сдерживаться, напоминать себе, что будут и другие дни, но всего этого вместе взятого было слишком много, чтобы я мог скрыть свой восторг.

– Ну же, Понеке, – воскликнул Художник, увидев, как я отвлекся. – Осторожнее! Ты же не хочешь, чтобы тебя переехал экипаж. Только не сегодня!

Должно быть, улыбка на моем лице была глупее некуда.

– Но это же… Пикадилли!

– Ах вот что, Понеке. Ну да. Ну да. Действительно, Пикадилли. Но сегодня у нас есть работа, юный сэр, так что давай постараемся держаться вместе.

Я согласно забормотал, глядя вверх. Затем помотал головой из стороны в сторону, расправил плечи и двинулся дальше.

Павильон находился всего в нескольких шагах и очень отличался от соседних зданий. Я знал, что внешне его конструкция имитировала памятники Древнеегипетской империи, и теперь меня восхитила красота живших там людей, потому что по обе стороны от окна первого этажа, возвышаясь над всем остальным, находились две статуи прекрасной формы, мужская и женская, выполненные в египетском стиле. Художник кивнул в их сторону и заявил, что это богиня и бог, Исида и Осирис. Фигуры были высокими и мускулистыми, стройной и гармоничной формы. О мироустройстве египтян рассказывали и другие декоративные детали у входа: крылатые звери, называемые сфинксами, солнце и звезды, иероглифы, значения которых я не мог разгадать. Колонны из папирусных свитков поддерживали карниз, сообщавший чудесную симметрию всему ансамблю, и надпись «Лондонский музей», которая увлекла нас к дверям. Я вошел в них с чувством беспомощного любопытства.

Когда я смотрел на Исиду и Осириса с их павильоном чудес, мне вспомнилась резьба, украшавшая великолепные дома собраний у меня на родине, фигуры предков на столбах, внутреннее равновесие и симметрия с ритмично повторяющимся резным орнаментом и геометрическими плетеными узорами. Я признал сходство. Было приятно войти в охраняемый ими дверной проем. Входя, я склонил голову.

Художник снял шляпу и двинулся прямо к лестнице, ассистент последовал за ним по пятам. Я на мгновение заколебался. Мне хотелось по уже сложившейся привычке изучить все здание, уделить время даже декоративным деталям. Ты будешь смеяться надо мной, как смеялись надо мной мои современники, но я подивился тщательности и таланту, которые явно потребовались для создания хотя бы одной из тех дверных рам. Как же богата была эта страна, если она могла позволить себе затратить такие усилия на такую обычную вещь. И у меня снова появилась причина подумать о наших родовых домах, с уверенностью, что на родине нашлись бы резчики, которые смогли бы бросить вызов английским мастерам.

Но времени не было. Художник двигался быстро, и мне не хотелось отстать. Мы уже достигли вершины лестницы, а он по-прежнему рвался вперед. Но на этот раз я остановился, и меня не волновало, что я мгновенно потерял из виду полы ассистентова сюртука. Передо мной была самая чудесная пещера, которую я только мог представить, – да, воспроизведенная в красках и штукатурке, но для моих глаз совсем как настоящая. Нагромождение из скал с острыми краями величественно стремилось ввысь, как колонны у входа, в правдоподобность этой конструкции было почти невозможно поверить, хотя я понимал, что такое можно только скопировать у Природы. Я шагнул сквозь нее и оказался в лесу, где мои чувства захлебнулись в оттенках зелени и ярких цветов. Я снова был ребенком, маленьким мальчиком, для которого спать под деревьями было таким же естественным, как теперь спать на мягком матрасе. Этот мальчик, задрав голову, с изумлением глядел на свет, пробивавшийся сквозь узорчатую листву. Я никогда не видел столь буйной растительности, так что мое изумление было искренним. Я все смотрел и смотрел. Поэтому я был потрясен, подойдя к разрисованной стене и осознав, что единственной пищей для моих грез был этот тонкий фасад. Отступив назад, чтобы расширить угол зрения, я смог увидеть, что картина давала ощущение простора, как если бы художник нашел способ включить в свою перспективу весь мир. И все же теперь, когда иллюзия стала очевидна, я был уже не изумленным ребенком, а созерцательным юношей, который видел, что этот роскошный