Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И верно, в закопченом котле с отбитых ухом (надо ж, какую достоверную деталь подметил богомаз Лаврентий для увековеченья худой Арсиной бани) сидел голышом сам хозяин щербатого котла. Только вместо того, чтобы изнемогать от корчий в крутом кипятке, как полагалось бы по этому случаю, Великий Грешник Новин (теперь за Арсей-Бедой так и останется это новое прозвание) прохлаждался себе в утеху с блаженной ухмылкой, видно в летней воде, хотя под котлом и горел огонь, в который подбрасывали дровишки-сучья чумазые, с короткими рожками, рыжие чертенята – вылитые Арсины пестыши. В правой руке он держал вересковый веник, хотя по замыслу батюшки он должен был – держать крест, как раскаявшийся грешник, левой показывал шиш хвостатому дьяволу, замахнувшемуся на него навозными вилами, опять же Арсиными, со сломанным боковым рожком и кривым черенком, цепко зажатыми в когтистых волосатых лапищах. Нижние конечности сатаны были окопычены по-бычьи парными нападками. Вместо клыкастой образины было наспех намалевано, как потом откроется, по подсказке Арси-Беды, до боли знакомое обличие. Да так знакомое, что никто не решился вслух назвать: чье именно?
А им было… обличие батюшки Ксенофонта с его так приглядной новинскому приходу некудышной редкой бороденкой и большим утиным носом с кровянистыми прожилками. А из так милой его огурцеватой плеши нагло торчали витые козлячьи рожища.
– Во-от оно пошто вчерась так скоро улепетнул из деревни, на ночь глядучи, босяк Лаврентий в заколенниках Кузьмы Андреича мельника, – наконец-то осенило в прозрении всезнающую бабку Пею. – А я-то, дура, все в догадке кумекала: штой-то наш прохиндей Арся-Беда все эти дни ходит с бесстыжей ухмылкой на своей рыжей образине? Во-от оно што!..
Среди сокрушающих вздохов-охов послышалось слезное покаяние вековухи Фени, усохшей от непорочной жизни и блюдения постов, как завалявшаяся церковная просвирка:
– Осподи, прости меня грешницу…
– У тебя-то, нашей христовой невесты, што могло стрястись? – насмешливо спросил ражий Артюха-Коновал, постоянный вековухин супротивник. – Живешь, баба на свете и – ни богу свечка, ни черту кочерга!
– А то и случилось, – смело выпалила тетушка Копейка. – Его-то, жердину-статуя, берегла, чем богата была, а себя-то, вота, не соблюла… Опростоволосилась, дура, от его скоромных речей.
– Не велика бабская потеря, матушка, – утешила вековуху бабка Пея. – Хошь оскоромилась… А так бы зазря и жисть прожила… Теперича, бог даст, и на поправку пойдешь…
То ли от наваждения сатанинской картины над церковным порталом, то ли от «скоромных речей» вековухи – ни ко времени и ни к месту – у колхозного счетовода Ивана Ларионовича Анашкина, исполнявшего, как и допрежь на правах приходского старосты роль дьякона, отвисла нижняя челюсть. А затем из его ослабевших рук неожиданно выскользнула заменявшая церковную чашу, похищенную Арсей-Бедой во время его погрома алтаря, глиняная пирожная дежа со «святой» водой, которой надлежало освятить храм после его осквернения.
От громыхнувшегося грохота гончарной дежи о камень отец Ксенофонт, уже помутившийся разумом, неожиданно вздрогнул и, высоко подняв крест, будто меч-кладенец, испустил дикий крик:
– Изыди, сатанид, изыди! – и с этими словами он грянулся навзничь на каменную плиту перед папертью.
К вечеру, так и не придя в себя, новинский беспокойный батюшка закончил свой тернистый земной путь. Пусть земля будет ему пухом. Аминь…
Отдышавшись у распахнутого окна от Арсиного убойного самосада, Иван Ларионович снова сел за стол перед шашечной доской с укором выговаривая своему сопернику в игровых забавах:
– А над усопшим-то святым отцом Ксенофонтом ты зря зубоскалишь. Не его уж вина, что ты облезьяньей породы. Напротив, он наставлял тебя жить по-людски: не завидуй, не укради, не убий, возлюби ближнего, как самого себя… Тебя и твоих пестышей крестил, желая здравия. Да и Создатель всемилостливый наш заповедовал нам быть жалостливым к обиженному… Беспамятный ты, Арся, вот ты кто! Оттого и человек вздорный, если не сказать, зело вредный! Ну скажи, какая-такая была тебе корысть зорить храм господний? Это надо было додуматься сжечь церковные иконы, которым, может, и цены-то никакой не было – ни малой, ни большой.
– Не иконы, а опиюм народа сожгли! – отмахнулся Арся, не находя выхода из тупика, созданного счетоводом на шашечной доске.
– Вот ты-то, Арся, и есть тот «опиюм» – отрава народная, – передразнил Иван Ларионович. – Сбросил с зеленой шантрапой колокола с церкви, и округа враз онемела. Да и самих песен в деревне убавилось. Теперь с трезву-то уже и не поют. А ведь новинские мужики – веровали или не веровали в Бога – всегда были охочи петь на хорах. Вот откуда у нас в Новинах прижилась песня-то на речном кряжу. А забудем песни, которые идут от души, забудем и имя свое.
Арся, отрываясь взглядом от шашечной доски, насторожился:
– Штой-то ты, кадило недобитое, седни раскадился больно уж вонько?
Счетовод снова сел за стол. Видно, поняв, что переборщил в откровении с Арсей-Бедой (поди знай, что у него на уме), с напускным равнодушием посетовал:
– Да я что… ежель кому-то и придется гореть в геенне огненной, так это тебе, Арсентей Митрич, тебе.
– Я, Иван Ларионович, из такого теста, которое не горит в огне и не тонет в воде. Наш преподобный батюшка Ксенофонт попробовал было усадить меня в кипящий котел в «Страшном суде», да заказал долго жить. – Арся наконец сделал ход и пристрожил своего собеседника: – Ну, покадил кадилом и ша! Пока председателя нет, выписал бы мне заветную бумажку на чекушку.
– Эхе-хе-хе-хе, Арся, Арся. И пальца не согнешь, и ногой не дрыгнешь для колхоза, а колхоз разоряешь. Но что с тобой, захребетником, поделаешь, коль ты, как сам говоришь, идешь корнем от нее, волосатой, – насмешливо провздыхал Иван Ларионович и принялся выписывать чек за липовую работу, якобы сделанную Арсей, ехидно спрашивая: – Подсказывай скорей, что ты, красный мироед, успел на сей раз сотворить полезного для артели?
– Ошеломил крышу на правлении, – не моргнув глазом, выпалил Арся, всхрюкнув от своей нахальной потешки.
– Так и запишем, – качая головой покручинился счетовод. – «Неколхозный алемент А. Тараканов ошеломил крышу на правлении колхоза «Новая жисть», – нарочито с ошибкой написал он и не утерпел, чтобы не запустить шпильку в бок дармоеду: – Знай, в воде не тонет только… – Но ему не дала досказать заявившаяся в правление вековуха Феня.
– Играете тутотка? – увидев на столе шашечную доску, с осуждением спросила она, одновременно по набожной привычке шаря слезливыми глазками по углам. Но вот, вперившись взглядом в засиженный мухами портрет усатого вождя во френче с карманами на груди, висевший на стене, она, чуть замешкав, перекрестилась (скорее, это сделала сама ее рука) и снова упрекнула: – Играете тутотка, а столяр-то наш строгает… И
