Здравствуй, брат мой Бзоу - Евгений Рудашевский

Даут расстегнул тулуп и рубаху; ветер опустил по груди холодное дыхание. Отложив конверт под брезент, мужчина расправил листок, начал читать:

«Здравствуй, брат мой, Бзоу. В эти дни мне без тебя скучается, особенно по вечерам, когда, уставший, ложусь для сна. О стране, где я живу, ты не знаешь, потому что здесь нет морей, а значит и берегов, к которым ты мог бы подплыть. В ответ, уверен, здесь едва ли кто-то (кроме Дениса) знает о дельфинах. Я даже не пробовал им объяснять, что дружен с диковинным зверем, который в своих мыслях и поведении не хуже лучшего из людей, что живёт он в воде, и что с ним купаюсь. Меня бы сочли за безумца. Словами ты не слышишь моего смеха, но поверь, я сейчас смеюсь.

Закрываю глаза, поднимаю руку и вспоминаю, как, взявшись за твой плавник, несся дальше в море. Знаю, что дома я бы сейчас не купался из-за холода, но то, что не шумит для меня прибой — тяжело. Счастлив тот, кто, обернувшись, видит море, а в нём — плывущего дельфина; и это счастье не из тех, что можно купить или заслужить; оно истинно и не утомит даже в постоянстве, повторенном от младенчества до старости. Им не нужно пользоваться или хвалиться. Достаточно однажды оглянуться, увидеть волны и то, что к тебе плывёт дельфин; улыбнуться этому и тут понять, что ты действительно счастлив. Мне не хватает тебя, Бзоу…

Тебе бы здесь не понравилось. Рыбы мало, и та, что ложится в наши тарелки, чаще бывает с запахом старого лова (хорошенько выдержанного под солнцем). Один из моих товарищей, Денис, рассказывал, что дельфины тоже умеют воевать. Я ему не верю, но, думаю, тебе будет интересно услышать; Денис уверяет, что на учениях сам видел, как из самолёта выбрасывают дельфинов с парашютами. Из вооружения им даётся мина или иная бомба для взрыва кораблей… Я представил тебя в каске, с пагонами и готовящегося к прыжку!

О тебе я говорю только с друзьями. С Зауром, которого ты видел, и с Мзаучем. Мзауч здесь другой. Не знаю, что его изменило; быть может, та драка — я тебе рассказывал. С прочими абхазами я обсуждаю многое, но не тебя. Не хочу. Даже с Денисом, хоть он неплохой парень. Заур сейчас шутит надо мной, смеётся, что русские ребята пишут невестам, а я пишу дельфину…

Бзоу! Я верю, вернётся наше время. Вновь будем брызгаться, плавать вместе, дурачиться. Я снова буду кормить тебя, гладить. Ты только дождись, не уплывай, как бы сильно ни влекло тебя дальнее море. Ты мне нужен. Я ругаю себя за то, что не выходил к тебе чаще; что порой предпочитал лежать под дворовой чинарой или болтать без толку с другими, когда мог бы веселиться с тобой. Но… наверное, я неправ. Всё и так было превосходно… Прости, мои мысли становятся путаными, отказываясь от одной из них я вынужден озвучивать множество других, потому я лучше закончу.

Мне снится, что я — дельфин. Плыву у самого дна, разглядываю камни. Слежу за тем, как торопится прочь рыба. Вода золотится солнцем, в ней неспешно колышутся малые кулачки медуз. Рядом плывёшь ты. Мы свободны в движениях. Это хороший сон. И настолько явственны его чувства, что я до вечера вспоминаю их.

Кстати, мы с друзьями вчера спороли о тебе, пытаясь определить, рыба ты или нет. Я утверждал, что — нет. Рыба всё-таки глупая, пусть и шустрая, а в тебе ума уж точно не меньше, чем во мне или в Дауте. Даут, не обижайся, лучше здесь простись от меня с Бзоу и погладь его по носу. Завидую тебе.

Бзоу, жди следующего письма».

— Вот, — закончил Даут. — Ну? Чего смотришь? Видишь, он о тебе не забывает. Можешь радоваться. Даже к матери он обратил меньше фраз, чем к тебе, а это уж, знаешь, дурость и только. Но…

Афалина мотнул носом, поднял брызги, раскрыл рот и выразил своё мнение кратким свистом. Даут, редко слышавший голос дельфина, рассмеялся, потом заметил:

— По-моему, ты всё-таки рыба. Ничего, наверное, не понял. Ну всё. Я возвращаюсь. Будут письма, прочитаю. Только не надо теперь каждый день спрашивать, писал он или нет, хорошо? Если напишет, сообщу! А то начнётся…

Едва мужчина поднял вёсла, афалина кинулся прочь. Стал прыгать — изгибаясь и удивительным маневром падая в ту же точку, из которой появился. Затем успокоился; проводил лодку к берегу.

К вечеру был снег: мокрый, белеющий только в воздухе (на земле он таял в грязи). Ветром его заносило на веранду и апацху. Кагуа не выходили из дома. Предчувствуя холод, каждый надел свитер, закинул на плечи одеяло. К работе не было желания. Валера перечитывал стихи Гулиа. Некоторые произносил вслух, тем забавлял Хиблу:

— Вот, послушай. «С неба смотрит солнце миллионы лет. Льёт на землю солнце и тепло и свет. Но посветит солнце и уходит прочь, а живое сердце греет день и ночь. Значит, сердце лучше солнца самого. Никакие тучи не затмят его!»

— Да… Про солнце и тепло — это кстати, — улыбнулась женщина.

Ночью опять выпал снег; он удержался на земле. С утра солнце тщетно силилось растопить белые проплешины; зима ослабила его взор. Снег не таял, но слипался ровным слоем. Детям это было в радость, они бросали снежки. Жители чаще и настойчивей дышали, это было редкой забавой — видеть, как изо рта малым облачком выходит твой дух.

— Хорошо! — засмеялся Валера, опустив ладони в малый сугроб. — Я, конечно, люблю, чтобы жарко… Но лучше бы мороз был настоящий, со снегом и вьюгой, чем эта влажность!

Два дня температура опускалась к нулю, поднялась к четырём градусам и после короткого похолодания укрепилась на десяти — до февраля уже не изменялась. Усталый пастух возвращается вечером в балаган, ложится на шкуру, разложенную поверх соломы, долго ищет лучшего положения для рук и головы; ворчит в том, что всякий поворот кажется напрасным, оправляет сбившуюся постель; потом находит действительно удобную позу, однако, не успевает этому обрадоваться — засыпает. Так и природа, сомневаясь, причитая, наконец, решила, что для зимней спячки десять градусов будут ей удобны, успокоилась. Снег истаял тонкими ручьями и больше в Лдзаа не показывался.

— Если ты такой любитель настоящей зимы, езжал бы в Псху. У них там к декабрю на перевалах семиметровые завалы, — усмехнулась Хибла. — Тебе обрадуются. А то ведь скучно им.

Валера поморщился и предпочёл молчать.

Вечером всей семьёй сочиняли очередной ответ Амзе.

— Здравствуйте! — Даут приветствовал Ахру Абиджа.

Старик сидел на скамейке; в черкеске и башлыке он выглядел особенно старым.

— Здравствуй, здравствуй. Что, какие… это… Что слышно от брата?

— Да вот, недавно письмо прислал. Всё хорошо. Воевать пока что не воюет, но стрелять уже приходилось.

Задумавшись, Даут соврал:

— Вам просил привет передать.

— Да? — удивился Ахра.

— Да… Амза жалеет, что толком не простился с вами. Просил сказать, что это было из-за… ну… переживал он, сам не свой был…