Гвардеец - Дмитрий Дашко

Он никогда грубо не лез в дела страны, в отличие, скажем от Меншикова, но стремился докладывать императрице обо всем происходящем.

Почти сразу после воцарения на престол Анна Иоанновна дала всему народу полугодовую подушную подать, ибо петровские реформы порядком разорили страну. Крестьяне нуждались в передышке.

Многое делалось для постепенного возвращения накопленного за время Северной войны государственного долга.

Тайная канцелярия — историческое пугало школьных учебников и либерально настроенных политиков — оказалось учреждением с бюджетом в пятьдесят раз меньше чем у императорских конюшен. Более того — при Анне Иоанновне в Сибирь сослали всего восемьсот человек, вместо запущенной Манштейном дезинформации о двадцати тысячах.

Любимым развлечением императрицы была пальба из окна, говорят, стреляла не хуже снайпера. Обожала присказки вроде: «Ямщиком свищет, кошкой мяучит и насвистит хорошее». С удовольствием слушала пение дворовых прислужниц: «Девки, пойте». При ней неотлучно следовали женщины, болтавшие без умолку и веселящие ее до слез. Их называли «трещотками».

Гвардейцев она привечала, любила смотреть, как полки под руководством Миниха штурмом брали возведенные из снега и льда крепостные укрепления. Терпеть не могла пьянства, в обязанности охранявших гренадеров вменялось выводить с приемов упившихся гостей. Мне на раз под локотки приходилось утаскивать не рассчитавших собственные возможности вельмож.

И все бы ничего, но однажды Дерюгин пристал с вопросом, когда я последний раз был на исповеди. Стоит отметить, что большинство солдат в полку православные, для них в полковом дворе соорудили походный алтарь. Католики и лютеране обязаны посещать молитвенные дома в свободное от службы время.

Я признался, что давно не был в церкви. В результате на меня наложили взыскание. Поручик обещал содрать три шкуры, если и впредь буду вести себя подобным образом.

Это заставило меня принять важное решение. В прошлой жизни я окрестился незадолго до призыва в армию. Не скажу, что соблюдал посты и молился, как положено. Даже в церковь ходил редко. Однако вера внутри жила и требовала выхода. Фон Гофен считался лютеранином, но я ведь был от рождения православным.

Слова Дерюгина долго звучали в ушах. Он прав: надо что-то делать.

Я нашел полкового священника — отца Илью, поговорил с ним: рассказал, как мечется моя душа, какие противоречия рвут меня изнутри. Конечно, священник не узнал, что я выходец из далекого будущего, который перенесен сюда некими лицами из параллельного мира. Но отец Илья сумел разобраться в моих метаньях и дал ценный совет. Я решил креститься заново. Это событие было намечено на день, следующий после празднования Рождества Христова.

Торжества эти всегда отмечались с размахом. Нас готовили несколько дней, гоняя как сидоровых коз.

В девять часов утра все четыре гвардейских полка, пройдя торжественным маршем с флейтами и барабанами мимо Зимнего дворца, спустились к Неве. С Петербургского острова прибыл армейский Ингерманландский полк.

Нас выстроили в огромное каре. Напротив дворца из тонких досок возвели восьмиугольную открытую иордань с куполообразной крышей, на которой стояли статуи ангелов, а между ними — картины, представляющие крещение Христа, всемирный потоп и Красное море. Иордань обнесли балюстрадой с маленькими ангелочками. К проруби вел пол, выстланный красным сукном.

Я стоял в первых рядах и отчетливо видел появившуюся процессию во главе с архиереем новгородским. Всего набралось человек полтораста.

Подойдя к иордани, они прочли молитвы и окурили ее из ладанок. Затем архиепископ освятил иордань, опустив в прорубь крест.

По команде вынесли знамена полков, поставили у углов строения, окропили священной водой. Офицеры приказали зарядить фузеи. Как только церемония закончилась, прозвучали залпы орудий, мы тоже палили беглым огнем.

Потом полки развели, а к проруби кинулось немало людей, чтобы умыться святой водой или отнести хоть немного домой.

На следующий день меня крестили.

Глава 18

Много лет Новый год у меня ассоциировался с посиделками за телевизором, нудным и томительным ожиданием момента, когда блатная камарилья, оккупировавшая все «кнопки», сгинет и начнутся нормальные передачи и фильмы. С салатами, наструганными мамой, ее знаменитой селедкой «под шубой», курочкой, натертой специями и томящейся в духовке. С прогулками по праздничным улицам, наполненным пьяными добродушными компаниями. И снова с посиделками за одним столом — с отцом и матерью, моей девушкой — они у меня не часто, но все же менялись. Такая была традиция у нашей семьи — встречать Новый год вместе, а потом идти к нарядной елке, стоявшей на городской площади. Лишь однажды я провел праздник вне стен родного дома — это случилось, когда меня призвали в армию. Нас было трое, мы заперлись в каморке полкового слесаря, сообразили нехитрый стол и грелись от огромной раскаленной лампы. Мой сослуживец умудрился потом, когда глаза слипались сами по себе, заснуть возле нее и спалить гимнастерку.

Этот Новый год оказался вторым, который я отмечал без своих. Если не считать, конечно, Карла. Он знал о моем решении перейти в православие, вяло отговаривал, даже сводил к пастору, смотревшему на меня, как на изменника.

— Зачем вам это, сын мой? — в лазах пастора застыла такая скорбь, что я не сразу нашелся, что ответить.

— Мне не объяснить это словами, святой отец. Я просто знаю, что так надо.

Священник опустил голову и долго подавленно молчал. Мне тоже было как-то не по себе.

Так получилось, что мы держались отдельно от довольно обширной немецкой диаспоры Петербурга. Просто не было точек соприкосновения, разве что молитвенный дом, куда изредка ходил Карл. Никто не приглашал в гости, не звал отмечать праздники, не давал приглашений в театр или на бал. Повозки с веселящимися людьми проносились мимо, мы провожали их тоскливыми взглядами.

Служба засасывала, свободного времени оставалось катастрофически мало, тем более что я лелеял честолюбивые мечты, а без долгой самоотверженной и нудной (что греха таить) работы не обойтись. Война с Турцией началась, но гвардейцев пока не трогали. Все осталось по-прежнему — караулы, работы, наряды, разве что наше капральство занималось по особой, составленной мной, программе, и занятия постепенно приносили первые плоды.

Сказать, что обучение гренадерам давалось легко — нельзя. Поначалу они не понимали, чего собственно от них хотят. Я как мог, объяснял, но иногда кусал губы от бессилия, когда до меня доходило, что разница между нами оказывается слишком большой. Мои гренадеры были детьми иного века с его неторопливым ритмом, долгими сборами и медленной ездой. В их глазах я выглядел торопыгой, слишком суетливым и… странным. Хорошо хоть они объясняли эту странность моим иноземным происхождением.

— Неужто все немцы такие? — порой задавался вопросом Чижиков.

Тут его взгляд падал на впавшего в длительную меланхолию по причине любовного фиаско Карла, и великан-гренадер заключал:

— Да нет, кажись, есть и ничего себе. На человеков похожие…

Капля камень точит. Я руководствовался этой поговоркой и брал одну крепость за другой.

В конце января случилось событие, сделавшее меня на долгое время притчей во языцех. Я возвращался поздним вечером со службы, уставший и продрогший. Зима выдалась холодной, мундир не грел, денег на шубу не хватало, я купил с первого жалования обычный крестьянский тулуп, сделанный из овчины, потратив отнюдь не лишние семьдесят копеек. На условности дворянского этикета было наплевать, особенно, когда на дворе минус тридцать, и воет вьюга, закручивающая спирали из колючего снега, который так и норовит попасть в лицо или угодить за шиворот.

Издалека донесся тревожный набат. На мороз высыпали обыватели с ведрами, наполненными водой, с баграми, кто-то тащил лестницу. Они бросились в конец улицы, где стоял окутанный багровым дымом дом, весь в сполохах огня. На втором (верхнем) этаже бушевал пожар, из черных провалов окон вырывались языки пламени. Стоял едкий удушливый запах. Из-за сильного ветра огонь расползался стремительней, подминая под себя все большую площадь.

Густой дым отрезал парадный вход, возле которого собрались небрежно одетые (видно, в чем успели выскочить) люди: пожилой мужчина с покрывшимся копотью лицом, испуганная женщина, зябко кутавшаяся в накидку из соболей, и не то девочка, не то подросток с ног до головы замотанная в огромного размера платок. Они отрешенно наблюдали как дворовые пытаются утихомирить пожар.

К счастью, дом этот располагался в преизрядном отдалении от остальных, огонь не угрожал перекинуться на другие строения. Ветер иногда подхватывал горящие обломки, они снопом искр падали в сугробы и с шипением, выпуская струйки дыма, гасли.