Всё, что вы хотели знать о евреях, но боялись спросить - Андрей Буровский

У евреев образы интеллектуалов пропущены через призму осознанной или неосознанной канонизации.

В результате у христиан «диалог с людьми прошлых времен» — более частный, профессиональный, занимает меньшее место в культуре. В еврейской культурной традиции особую роль приобретает частное, индивидуальное, особенное — то есть сама личность интеллектуала прошлого, история его становления, духовных исканий, творческая биография. Ничто не мешает видеть все, «как оно было». Детали частной жизни, в том числе и «непочтененные» либо «унизительные», не мешают уважению к интеллектуалу, скорее помогают отнестись к нему как к человеческой личности и чему-то научиться у него.

Первым в России такого Пушкина представил читателю Ю. Н. Тынянов («полуэтот» — по определению языческого «Союза венедов» и еврей — по законам раввината).

Его Пушкин — напряженный, неловкий мальчик с обычными детскими проблемами, с потными ладошками, страдающий от холодности и отстраненности матери, — очень раздражал многих русских интеллигентов[97].

Тем не менее именно роман Тынянова «Пушкин» (1935–1943 гг., не окончен) положил начало современной трактовки образа Пушкина — как человеческой личности.

В трактовках образа Пушкина до сих пор борются разного рода идеологические установки. При коммунистах Пушкин в основном «боролся с царизмом»[98], а теперь он то становится православным монархистом[99], то жертвой масонов, то его вдруг принимаются «разоблачать», объявляя чуть ли не пособником сатаны[100].

В этом безобразии линия максимально взвешенного анализа представлена почти исключительно еврейскими именами. Лучшая из книг о Пушкине, которую мне доводилось держать в руках, написана Л. М. Аринштейном. Есть много частных исследований, в которых появление отдельных стихов умело связывается с биографией поэта, с его жизненными встречами и впечатлениями, прочитанными книгами — на семантическом уровне. Но это — частные исследования узких специалистов.

В книге же Леонида Матвеевича Аринштейна вся жизнь Пушкина и его личность становятся сплошным «семантическим полем», и результат обнадеживает — уже не литературно-художественное (как у Тынянова), а научное исследование показывает нам Пушкина — сложно устроенное, порой мятущееся, проблемное человеческое существо с его взлетами духа и походами по публичным домам, высокой дружбой и мелкой пакостливостью, сильной любовью и вздорным снобизмом[101].

Со страниц книги Аринштейна встает Пушкин-человек, ценный и интересный нам именно своей человеческой сущностью. Не говоря ни о чем другом, очень ценен как раз опыт преодоления быта, безденежья, личных проблем, способности увидеть в повседневной жизни источник высокого вдохновения, способность преодолевать повседневное и низкое, чтобы подняться до стихов, до сих пор остающихся не взятой никем вершиной русской словесности.

Осмелюсь утверждать — трактовка Л. М. Аринштейном Пушкина целиком лежит в русле еврейской культурной традиции. То самое пронзительное видение частного и бытового как не снижающего, а объясняющего, пристальное внимание к личности и к ее динамике.

Культурный парадокс — но особенности еврейского мировосприятия помогают нам поднять пушкиноведение на Новый, действительно научный уровень. И позволяют увидеть биографию Александра Сергеевича Пушкина действительно «непричесанной» — то есть максимально приближенной к реальности. На евреев мало впечатления производят «житийные» описания любых великих людей. Для русских Норой отказ принимать эту «житийность» означает неуважение к великому человеку. Но это не так. Евреи скорее готовы уважительно относиться к реальной человеческой личности. Такой, какова она есть. И недоверчивы к попыткам идеализации или чрезмерно «возвышенным» описаниям.

Это различие сказалось и в эпоху «перестройки». Для этнических русских часто казалось страшным неуважением к Сахарову или к лидерам белогвардейцев то, что для евреев представлялось скорее доброжелательным интересом.

Уже в Вавилонии еврей вынужден был знать два языка: бытовой арамейский и язык богослужения, иврит. Языки это близкие, но разные, как русский и церковнославянский.

В Персии Мордухай, Даниил и Эсфирь говорили с персами уж, конечно, не на иврите, а на персидском. Третий язык…

Жизнь в государствах Птолемея и Селевка потребовала знания как минимум арамейского и греческого (иврит тоже никуда не исчез). На мусульманском Востоке надо было знать арабский и иврит, персидский и иврит. Появляется персидско-татский, но ведь не на нем пишут официальные документы средневековой Персии. Сефарды Испании говорили на спаньоль… Но ведь и знание испанского оставалось необходимым. И арабского. На каком, по-вашему, языке говорил Маймонид с другими придворными и с самим калифом? На иврите? Но и иврит многие знали, писали на нем стихи и философские трактаты. Переводили Аристотеля с греческого на латынь и на латыни беседовали с европейскими книжниками про Цельса, Авиценну и Феофраста. То есть я не утверждаю, что каждый из евреев Испании знал ВСЕ эти языки в полном совершенстве, но даже самый низко поставленный, коснеющий в полном убожестве иудей вынужденно знал два-три языка — хотя бы на уровне бытового, повседневного общения. А еврейская интеллигенция была, и тоже поневоле, полиглотной.

В христианских странах Европы — местный язык, иврит, а для образованных еще и латынь. Если заниматься торговлей, то местный язык нужен не один. Если торговля международная, то нужны языки еще восточные.

Ашкеназский еврей Польши, русских княжеств, Великого княжества Литовского и Русского, позже — Речи Посполитой, говорил на идиш, знал иврит, польский и западнорусский (много позже назовут его украинским). Желательно было знать и немецкий, а с вхождением Польши в состав Российской империи — и литературный русский язык, на котором объяснялась администрация, который стал официальным языком делопроизводства. Язык — это ведь тоже верное средство для тренировки мозгов. Даже не выученный до конца или плохо выученный язык открывает человеку новую систему представлений о мире, ценностей, взглядов, сравнений, образов. Это и само по себе будит мысль, пришпоривает воображение, толкает ввысь и вперед. А тут еще включается сравнение… У нас вот так… У испанцев вот так… А у поляков — вон оно как… А у русских…

Еврей волей-неволей знает несколько языков. Живя среди других народов, он вынужден говорить на языках тех, кто вокруг. Женщины еще могли не учить языков гоев, особенно если община большая и все необходимое можно купить-починить-заказать внутри общины. Но и еврейки часто вынуждены были знать языки. А уж мужчины просто обрекались на знание нескольких языков.

Еврей поневоле должен был объясняться с людьми разных народов, разных культур и языков. Всю свою историю он оказывался в межкультурном пространстве. От общения с разными людьми и на разных языках растет неуверенность в «единственно правильных» способах реагировать на окружающее. Ширится понимание, что каждую проблему можно увидеть по-разному, предложить много решений… То есть происходит расширение сознания, растет умение смотреть на явление со стороны.

Еврей живет в данное время и в данном месте. А одновременно — вне пространства и времени в виртуальном пространстве еврейской истории. А нужно — посмотрит на «здесь и сейчас» с позиции другого народа.

Так Норберт Винер, основатель кибернетики, был уверен: доминирование в мире стран Запада — дело временное и случайное! Он смотрел на историю Запада с высоты птичьего полета, из разреженных высей тысячелетней истории евреев. Такое двойное зрение вообще исключительно выгодно. Способность быть одновременно европейцами и неевропейцами сделала русскую интеллигенцию XIX в. людьми, которые смогли поставить под сомнение саму европейскую цивилизацию, причем в формах, которые сама эта цивилизация приняла.

Русский интеллигент был европейцем и неевропейцем в Европе. Еврей в России был европейцем, русским, евреем. Это еще более сложная, но и более продуктивная, исключительно выигрышная позиция. Взгляд еврея оказывался многограннее, точнее, чем взгляд русского. Еврей был одновременно здесь и не здесь. Он был одним из нас — русским европейцем, привязанным к жизни местом и временем рождения, познававшим мир через призму русской истории и с помощью русского языка…

Но одновременно он был не здесь. И мало того, что был он не только не в России — он был и вне Европы! Еврей легко мог «выйти» за рамки нашего общего опыта, общей судьбы и посмотреть на них со стороны. С позиции «Европы вообще», взглядом восточного человека, не обязанного разделять предрассудки ференги, или с позиции мировой истории.