Партия в преферанс - Татьяна Моспан

— Устала я очень. Катька как репей. Пила бы молча свою водку, так нет, душу норовит наизнанку вывернуть.

Николай опять лежал на знакомом топчане на веранде и долго не мог уснуть. Среди ночи почувствовал, что по нему кто-то мягко ступает. Дуська, подумал он и провалился в сон.

А утром… Утром его встретила совсем другая Вера. Николай рассказал ей все, что знал: про монеты, про исчезнувшую икону Николая Угодника, про непонятную до конца роль Славика Доронькина в этой истории, про Ленку Мартынову, про Костыля, который ехал с ним в одной электричке, а потом внезапно исчез, про испарившийся неизвестно куда план усадьбы Пимена. Он даже покаялся в том, в чем раньше не признался бы никому.

— Как увидел, что желтый листок пропал из маминого портмоне, такая меня тоска взяла, что не удержался и…

Николай виновато опустил глаза.

— Напился, как последний свинья. Потом тоскливо было, знал, что пить нельзя, но ничего не мог с собой поделать.

Вера слушала очень внимательно.

— Ты уверен, что клад Пимена существует? — холодно спросила она.

— Что? — опешил Николай.

Лишь сейчас он заметил, что Верины глаза смотрят на него отчужденно и даже, кажется, пренебрежительно. Перед ним, поджав губы, сидела незнакомая женщина: собранная, сдержанная, такая, какой увидел её несколько дней назад на вокзале в Гагарине. Только лицо сейчас было строже прежнего, да светло-русые волосы не так туго затянуты в узел.

— Да, уверен.

Она поднялась и, кусая губы, отошла к окну.

Першин почему-то подумал в этот момент, что именно так она ведет себя на уроке: строго, неприступно, равнодушно доказывая нерадивому ученику, что тот лодырь и в очередной раз не выучил урока.

— Там давным-давно нет никакого дома, — глухо сказала Вера. — Он сгорел. Одно время на месте Выселок доярки устроили летнюю стоянку, но потом перенесли её в другое место.

— Почему?

Она замялась.

— Не знаю.

— Ты была там? — спросил Николай.

— Была. В Степаники к двоюродной бабушке ходила, завернула по дороге в Ежовку, то есть туда, где раньше стояла деревня.

Вера молчала, и по её лицу Николай понял, что она не верит в существование этого самого клада.

Першин пожалел, что разоткровенничался перед ней, но отступать было поздно.

— Ты думаешь, что я все придумал? — резко спросил он.

— Не знаю.

Глаза Веры смотрели мимо него, и это раздражало.

— Но монеты были, были, я сам их держал в руках! К чему тогда завещание и план, который у меня украли? Или ты думаешь, что и это я все придумал?!

— Нет, — мягко сказала она, словно разговаривала с ребенком или с нездоровым человеком. — Но с тех пор прошло очень много времени. Ты надеешься на клад Пимена, но, понимаешь…

— Я хочу все проверить, про-ве-рить! — он с ударением произнес последнее слово.

Вера упрямо покачала головой.

— Там ничего нет.

— Почему? Откуда ты знаешь? — Николай почти кричал.

— Я не знаю, но…

— Тогда почему так говоришь?

— Понимаешь, Коля, как бы тебе это сказать… — Она смешалась. — Мой бывший супруг тоже все время хотел разбогатеть. Я на него насмотрелась, пока вместе жили. Чего он только ни делал, в какие авантюры не ввязывался! И что? Ничего не получилось. Не верю я ни в какие клады.

Она в волнении прижала руки к груди.

— Пойми, про пименовскую кубышку многие слыхали. Если там и было что, давно уже сгинуло, или нашел кто. Не хотела говорить… — Она замолкла в нерешительности. — Почему, думаешь, доярки не захотели на Выселках летнюю стоянку оставить?

— Почему? — повторил, как эхо, Николай.

— Место это дурной славой пользуется, вот почему! Не надо тебе туда ходить.

— Что вы все за меня решаете? — не выдержав, заорал Першин. — Это нельзя, то нельзя! У меня спросить надо, понимаешь, у меня! Ты — современная умная женщина, а веришь во всякие приметы, хуже старой бабки.

Вера побледнела.

— Ты… — начала она, но все-таки сдержала себя. — Хорошо, пусть я — как старая бабка, но вспомни, как Тамара Александровна не хотела, чтобы ты занимался поисками этого клада. Сколько она слез пролила, я-то знаю… Не надо было мне тебе звонить, напоминать про этот чертов клад, но я матери своей обещала. Коля, зачем все это заново начинать? Брось, оставь, мне тебя жалко.

Вера шагнула к нему, но Николай отшатнулся.

— Да что вы все… — начал он и махнул рукой.

Лицо Веры сделалось непроницаемым.

— Думаешь, ты один такой умный? — зло сказала она. — Знаешь, поговорка есть такая: ищу клады старые, а ношу портки рваные.

Краска бросилась Николаю в лицо.

— Ну, знаешь ли…

Он выскочил на улицу и, закурив, опустился на ступеньку. К нему тут же подошел непривязанный Малыш и сел рядом, положив смышленую морду на колени.

— Вот так вот, пес, я, выходит дело, полный кретин. А хозяйка твоя… — Он не договорил и махнул рукой.

Недоверие, выказанное Верой просто убивало, а он-то размечтался… Вот, мол, женщина какая, все понимает, не то что другие.

«А почему, собственно говоря, тебя должен кто-то понимать? — раздался издевательский голос внутри. — Кто она тебе, жена, мать, любовница?»

Ну, и ладно, сам разберется!

Он погасил окурок и вскочил. Поедет туда сегодня и посмотрит, что к чему. Ничего говорить больше не станет, все равно не поймет.

Николай стоял, разглядывая золотые шары в палисаднике. От дуновения ветра их высокие стебли покачивались. Головки цветов о чем-то переговаривались друг с другом, словно знали какую-то тайну.

Николай вздохнул. Так и не успел расспросить Любовь Ивановну о семействе Пимена. И про Мишку-Шатуна тоже. Он смотрел на шапку золотых шаров. Может, ещё раз подойти к Вере, спросить… Объяснить, что он должен докопаться до сути, должен!

Малыш печально смотрел на него, словно понимал все, о чем думает Николай. Он сочувственно гавкнул.

Першин вздрогнул и поежился, вспомнив лицо Веры и её слова. Ишь ты: ищу клады старые, а портки ношу рваные. Придумает же такое! Раньше говорили так: кто охотится да удит, у того никогда ничего не будет. Но то с усмешкой говорили, с подковыркой, а здесь… Обидно было, давно его никто так не доставал. Сказала, как кнутом хлестнула: наотмашь, зло. И правильно, не выворачивай в другой раз душу. Поделом ему, дураку!

Глава 13

Рейсовый автобус был переполнен.

Николаю удалось протиснуться на заднюю площадку. Рядом стоял пустой бидон, который, гремя, подпрыгивал на каждом ухабе, норовя придавить ноги. Передвинуться было некуда, рядом подпирала клетка с одиноким перепуганным кроликом.

Около часа предстояло болтаться в автобусе, слушая разговоры пассажиров.

Першин не пытался узнать знакомых, слишком много времени прошло с тех пор, как уехал отсюда мальчишкой. За окном тянулись поля, мелькали перелески. Все вокруг было чужое, незнакомое.

Народ в автобусе обуждал цены, виды на урожай.

— Эх, дождичка бы сейчас хорошего, — говорила здоровая баба, владелица одинокого кролика.

— Какой дождик, — мигом отозвался мужик с хмурым лицом. — Самый сенокос.

— И-и, милый, добрые-то люди уже давно все накосили. Лето было — на редкость, все пруды в округе попересохли. Кто нынче сена не успел накосить, тот совсем не хозяин.

Мужик забурчал и умолк.

— А что, Степановна, — заговорила сухонькая старушка в темном платочке, надвинутом на глаза, — кролика-то никто у тебя не купил, назад везешь?

— Не купили, — вздохнула Степановна, с укором посмотрев на пугливое животное. — Всех разобрали, а этот не показался. Из-за него лишний час на рынке проторчала, чуть на автобус не опоздала.

— Чахлый он какой-то, — сделала вывод старушка. Ее постное лицо выглыдывало из платочка как мордочка хищного зверька.

— А чего продавать-то? — оживился хмурый мужик. — Сами бы ростили до поздней осени, а потом шкурки выделали да продали. Они хорошо зимой идут.

— Некому выделывать, — отозвалась Степановна. — Мои не умеют, а на сторону отдавать, себе дороже. Раньше Максимыч брался, да сейчас заболел сильно, вредно ему со щелочью возиться. Других мастеров я не знаю.

— Да, Максимыч спец хороший был, — подтвердил тот же мужик. — Он моим девкам такие шкурки на два полушубка собрал, любо-дорого! Хоть и кролик, а смотрится… Как животное кормить будешь, такой и мех получится. У самочек понежнее и мех погуще, у самцов — пожиже и мездра грубее.

— Ишь, ты, специалист какой, — подковырнула его Степановна. — Вот и брался бы вместо Максимыча, верный кусок хлеба.

— Не, — покачал головой мужик. — С того куска хлеба кровью захаркаешь. Максимыч, — он приглушил голос, — до зимы, говорят, не доживет.

— Типун тебе на язык!

— В городе вроде был пункт приема, — встрял в разговор ещё один пассажир в полосатой кепке с большим козырьком. — Только нынче вроде не время, попозже массовая сдача начнется.