Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мягкие черты, чистый лоб и округлое лицо… Так странно, так знакомо… Как будто одно лицо с кем‑то. Но с кем?
Ответ почти находится, откликается в памяти, когда я слышу звук, от которого дыбом встают волосы на руках. Он идет из-под земли, будто кто‑то стонет и ворочается в гробу. И стучит кулаками в его глухую крышку.
Я бы закричала, но горло выдавливает только сип. Что‑то отшвыривает меня назад.
Я сижу на полу в какой‑то каморке, стены которой исходят адским жаром. Кручу головой и не вижу в ней ни мебели, никаких ответов.
Где я?
После резкого пробуждения перед глазами плавают разноцветные круги.
Лицо совершенно мокрое от испарины, платье тоже. Волосы и ткань облепили меня, как кокон из паутины. Губы совсем пересохли и царапают друг друга отставшими клочками кожи, когда я сжимаю их и пытаюсь смягчить рот слюной. Без толку, все выжгла клятая жара. И в довершение всего я чувствую себя ужасно грязной.
Понемногу начинаю понимать, где и как я очутилась. Правый глаз видит плохо, веко почти не поднимается, отчего на все вокруг ложится дрожащая тень ресниц. Ресниц, которые чуть не сожгла Данута со своей дурацкой спичкой.
Был вечер, время кофе с булочкой. Данка вызвала меня на улицу, поговорить. Потом… горящая спичка. Мой безобразный срыв. Черт. Я ведь могла просто ее задуть.
До этого я ни разу не бывала в карцере. Да и использовали его крайне редко. Гораздо полезней, если провинившаяся пансионерка станет смирять гордыню, очищая конюшню. В нее всласть потычут пальцем, а отмываться придется часами. Это кого угодно заставит сто раз подумать о своем поведении – в прошлом и в будущем.
Карцером «Блаженной Иоанне» служил небольшой чулан по соседству с котельной. Здесь жарко, как в тропиках, ну, то есть как я эти тропики представляю. Ни за что туда не поеду путешествовать, даже ради встречи с охотником на тигров.
Неудивительно, что мне снилась всякая дрянь.
Но сон – пустое, пройдет пара дней, и я забуду образы, рожденные моей дурной головой. А вот в реальности…
Черт, черт, черт!
Мать не успеет прибыть раньше чем к четырем часам. Если она, конечно, уже выехала сюда. Сомневаюсь, что она уделит сборам меньше трех часов. Выйдет из своей блестящей машины – за рулем будет этот хлыщ, ее муж, или водитель? – и направится прямиком к директрисе.
Ах, пани Ковальская, вы же знаете, как тяжело нашей Магде дался последний год!
Ах, пани Ковальская, как сложно растить такую нервную девицу без отца!
Ах, пани Ковальская, пани Ковальская, неужели Магда не заслуживает последнего-распоследнего шанса?
Молю вас, пани Ковальская! Сколько денег из ее наследства вам отстегнуть?
Я подтягиваю колени и устраиваю на них подбородок. Брови так упорно тянутся друг к другу, что даже лоб ноет. Чего же мне хочется больше: чтобы директриса пинком выставила мою мамашу вон (а заодно и меня, конечно же) или чтобы приняла денежное вознаграждение и терпела нарушительницу спокойствия дальше?
Не знаю.
Я уже наворотила дел, и их не поправить, но мне страшно не хочется, чтобы железная женщина унизилась перед деньгами моей семьи, которыми распоряжается пустая кукла. Дрянь дело.
С жалостным стоном бодаю собственное колено. Дура, дура! Как можно было попасться на такую простую провокацию? Дана бы ничего толком не сделала. Попугала бы, и все. Клара с Марией отпустили меня при первой же опасности, чтобы ничего не вышло. Они просто хотели вызнать правду о том, что я сказала Юльке перед ее побегом. А я‑то!
– Они не сделали ничего дурного. Дана, побойся бога, это бесчестно, – пискляво передразниваю саму себя и со злости стискиваю зубы до скрежета.
А малявка, которая привела учителей? Проще простого – она была с ними в сговоре. Ждала сигнала. Меня обвели вокруг пальца, как неграмотную. И слепую вдобавок.
И что же теперь, из-за этого мне придется отказаться от своей мечты? Из-за одной ошибки оставить надежду получить диплом и путешествовать с экспедициями? Только не это…
И так жалко себя становится, как бывало только в детстве, поперек горла застывает сухой ком, а в глазах щиплет. Вот-вот не вытерплю и заплачу. Как когда упадешь или палец сильно ударишь. Палец? Смутное воспоминание стучится в висок.
Подношу к глазам руку и гляжу на нее, не веря собственному зрению. На мягкой подушечке, испещренной ниточно‑тонким рисунком, запеклась кровь. Моя кровь. И ранка какая‑то странная, будто я продырявила кожу острым камнем. Или собственным зубом. Что ж, это частично объясняет гадкий сон.
Передергиваю плечами, чтобы стряхнуть воспоминания о кошмаре, но они будто становятся только ярче: черная дверь с красными обоями за ней, старое кострище и Данка в крапивном венке. Живой безмолвный лес и деревенское кладбище. Чье же лицо мне показалось таким знакомым? Странно, именно его я никак не могу вспомнить.
Как же хочется пить! И в туалет. И желудок томно подвывает, намекая, что я пропустила и ужин, и завтрак. Уж бедную пострадавшую наверняка обеспечивают всем необходимым в лазарете. Надеюсь, я ее как следует разукрасила. Мои костяшки, покрытые грубой бурой коркой, тому свидетельство. Дочь воеводы все‑таки поколотила дочку мясника. Меня опаляет злорадство, но это чувство быстро гаснет.
Исключение – вот чего я добилась кулаками.
Интересно, когда меня выпустят? Или хотя бы принесут воды? Разумеется, с черствым хлебом, в лучших тюремных традициях.
Но что‑то подсказывает мне, что наведаются ко мне нескоро. Хожу из угла в угол, дергаю и толкаю плечом дверь. Глухо. Кирпичные стены исходят жаром, будто в печи. Если меня забудут здесь, то через какое‑то время я испекусь, как пирог с ливером.
В моей темнице не так много места, но есть одно небольшое окно под самым потолком. Оно полукруглое и находится вровень с землей. Через час на улице становится совсем светло, и свет наискось падает на каменный пол каморки, выхватывая из тени застывшую в воздухе пыль и хлам, притаившийся в углах. Я лежу, подложив под голову свернутое пальто, и думаю, думаю.
Интересно, как много мыслей приходит в голову людям, которые в наказание за преступления проводят в изоляции долгие годы? Становятся ли они от этого мудрее? Полагаю, нет. Новый опыт не приходит, им не с чем сравнивать, нечего пробовать. Они остаются наедине со своими грехами и страхами. Наверное, большинство из них сходит с ума.
Я вспоминаю самое начало игры, чьи сложные правила привели меня сюда, внутрь печи. Кася привезла в пансион доску Уиджа. Говорила, что купила ее в необыкновенной лавке, и так живописала свой поход туда, горы странных артефактов, таинственного хозяина-турка, что игрушка приобрела для нас очарование сокровища из пещеры Али-Бабы.
Мы развлекались с той доской почти каждый вечер. И все, что говорила Кася, становилось правдой. Она тогда была так счастлива – хозяйка
