Окно в природу-2002 - Василий Песков

А разговор серьезный состоялся в хижине под оцинкованной кровлей после обеда. На вопрос: «Как живется?» — Агафья вздохнула:

— Не сладко живется. Болезни…

Болезней много. Все они связаны с простудами, с тяжкой работой. Лет Агафье немного (пятьдесят семь), но и немало при постоянной борьбе за существование. В начале минувшей зимы, пойдя за сеном (десять километров в горы), они с Надеждой застигнуты были метелью и две ночи провели без сна у костра. Нелегко работать и в огороде, лежащем на крутом склоне, собирать кедровые шишки. И домашних дел прорва. А болезни часто укладывают в постель.

Лет двенадцать назад, поверив в таблетки, Агафья стала много их потреблять, полагая, что «все на пользу». Потом, считая, что есть от таблеток и вред, обратилась к лопухам репейника, к лесным кореньям и травам, какими лечились в семье. Но всегда Агафья просила привозить ей мази для растиранья. В этот раз такой просьбы я в письме не увидел. Оказалось, какой-то умник внушил таежнице: «черточки» (штрих-код) на упаковке — «знак дьявола». Объяснить, что это все чепуха, не удалось. «Нет, Василий Михайлович, этот знак нехороший, я и в книгах читала: знак будет». Спорить с Агафьей немыслимо, в чем уверена — не отступит.

— Как живут остальные?

— Все в трудах. Иначе не можно. Ерофей каждодневно пилит, колет и носит в мешке дрова. А каково это, с одной ногой-то? И у Надежды много трудов.

— Ну а как меж собой?

Этот вопрос, присмотревшись, задавал я два года назад. Увидел теперь: ничто к лучшему не изменилось. Живут все трое недружно, каждый «своим домом» — свой хлеб, куры и козы свои. Общие заботы как-то объединяют, но больше ссор. Обнаружить тут правых и виноватых нельзя, послушаешь: каждый по-своему прав. Налицо то, что называется «психологической несовместимостью». В изолированных условиях (космос, тайга, полярные станции) проявляется это с особенной силой и нередко кончается драмой. Прибавим сюда несходство сильных характеров, разность условий, в которых все вырастали, прибавим строгости «лыковской веры». О подробностях отношений писать невозможно, не нужно. Даже Ерофей не стал ни о чем говорить: «Что ты! Они потом обе меня съедят, скажут: не дело болтать». Трое людей живут, скованные одной цепью — податься каждому некуда. Терпят друг друга, и то хорошо.

Юбилейная встреча

Двадцать лет назад так же вот летом познакомился я с семьей Лыковых. От нее осталось двое — отец, Карп Осипович, и младшая дочь. Все было интересным в этом эксперименте, поставленном самой жизнью, — тридцать два года житья в отрыве от людей. Как выжили? Чем питались, как одевались, добывали огонь, чем освещали жилище, как охотились, ловили рыбу, вели счет времени, боролись с болезнями? Обо всем отец с дочерью рассказали. На вопрос, что же было трудней всего в той жизни, глава семьи отвечал: «Хлебать без соли».

Двадцать лет подряд в разные времена года, иногда два-три раза в году бывал я у Лыковых, стал для них человеком близким. Поначалу интересовала меня прошлая жизнь семьи, но постепенно стало интересно наблюдать, как «жизнь мирская» влияла на прежних отшельников. Наблюдение главное: Лыковы были поражены открытьем, что люди не только не сделали ничего им плохого, но проявили к ним участие, милосердие, во многом и помогли.

Жалеют ли они, что встретились с «миром»? Ответ для меня был ясен давно, но все же я как-то спросил Агафью об этом, и она ответила твердо: «О чем говорить. Мы так плохо кормились, так обносились и так скудна и скушна была жизнь, что, встретив людей, мы решили: их Бог послал». Лыковы при каждом удобном случае стремились в лагерь геологов («побывали за четыре года шестнадцать раз»), попытались сделать лодку, чтобы бывать у геологов чаще, в любое время.

Я побывал у Лыковых четыре года спустя после их первой встречи с людьми и в то лето узнал о смерти трех членов семьи. Первая мысль: «Подцепили, общаясь с людьми, какую-нибудь болезнь» — при тщательном исследовании не подтвердилась. Все трое умерли от разных болезней. Но ясно было: что-то общее способствовало ослаблению организмов. Это общее — стресс, пережитый всеми, он ослабил сопротивляемость прежним болезням, но сказалась и угнетенность уходом из жизни близких людей. (Эффект домино. Наталья это почувствовала: «Умру от горя».) «Но если бы с людьми не встретились?» «Все бы поумерли. И я тоже. Наша жизнь тогда на ладан дышала», — сказала Агафья.

Что больше всего поразило Лыковых в соприкосновении с «миром»? Часто спрашивают: наверное, вертолет, телевизор? Да, конечно. Но, как ни странно, больше всего поразило другое. Для понимания человеческой психики важен такой эпизод. Привез я что-то Лыковым в прозрачных полиэтиленовых мешочках. Старик помял пакет в кулаке, расправил на столе и поднял на меня глаза искреннего удивленья: «Василь Михайлович, ведь что ж это люди измыслили — стекло, а мнетца!»

Влияние «мирской» жизни на человека, в прошлом отшельника, лучше всего наблюдать на Агафье. Я увидел ее впервые в возрасте тридцати семи лет. Это был почти что подросток, в грязной одежде, с лицом, испачканным сажей, ума нормального, но социально отсталый. И вот двадцать лет Агафью я наблюдаю. Это уже другой человек. Она много (очень много!) узнала, общаясь с людьми. Она пытлива, любознательна, обладает исключительной памятью. При каждой встрече шутливо я спрашиваю: «Какое нынче число?» Агафья отвечает немедленно и всегда верно. В этот раз я тоже спросил и услышал ответ: «27 мая 7510 год от сотворения мира. А по нынешнему — 9 июня».

Язык Агафьи обогатился во много раз. Она легко понимает суть новых слов и понятий. Например, просьбу о батарейках для фонаря она излагает так: «Привези батарейки. Эти исстарились, недействительные». Или вот в разговоре о курах она сказала: «Инкубаторские. Матери-то не знали». «А что такое инкубатор?» Вот дословный ответ: «Яйца в гнезде парит наседка, а в инкубаторе лампочка греет».

Агафья почти так же, как я, скорописью, заполняет бумагу «печатными» (петровского времени) буквами. Я попросил ее попробовать что-нибудь нарисовать. Получилось! Чуть кокетничая, сказала: «Баловство это. Но какая-то благость в ём есть». Точностью этой фразы, помню, восхитились художники, прочитавшие мой «отчет» из тайги.

Житье в избушке по-прежнему вдали от «мира»… Когда умер Карп Осипович, мы посчитали: лучшее место Агафье — у родственников (они объявились после публикации в «Комсомолке»). Повезли осмотреться. Через неделю Агафья запросилась, заныла: домой! Уговаривали всей деревней. «Нет, домой!» Это яркий пример того, что все живое является продуктом среды, его сформировавшей. Для Агафьи нет места лучшего, чем шумящая ее речка, огород на склоне горы, кедровники, тропинки в тайгу. Тут она родилась, тут хочет и умереть.

Есть ли какие-нибудь перемены в еде? Есть. При первой встрече с людьми Лыковы взяли лишь соль. Сейчас Агафья ест молоко, яйца, возьмет в подарок мед, яблоки, апельсины, возьмет нечищеную рыбу, знает теперь, что такое арбуз, а дыни сама выращивает. Из первой поездки сюда привез я хлеб. Была эта выпечка из сушеного молотого картофеля черна, как ботинок, — никто в редакции даже не догадался, что это хлеб. А в этот раз Агафья подарила мне каравай своей выпечки. Не могу поручиться, что в Москве есть сейчас хлеб более вкусный, чем этот.

Непримиримыми были Лыковы к фотографии: «Не можно!» Теперь Агафья отчасти притерпелась к тому, что все прилетающие сюда обвешаны «машинками», и отчасти прислушалась к тому, что я говорил: «Агафья, тебе помогают потому, что читают о жизни твоей в газете».

Понимает ли это дитя тайги, что стала известной? Вполне. Даже старик четырнадцать лет назад мне сказал: «Василий Михайлович, о нас, слышал, и в Америке знают». (Что такое Америка, сам старик вряд ли знал.) Агафья говорить на эту тему не любит, но место свое в нынешней жизни она сознает. И это в характере проявляется. Раньше надо было выпытывать: что привезти? Сейчас она без стесненья диктует: это и это. Приходится ей иногда объяснять: это можно, а это — нет.

Один из существенных моментов статуса секты староверов-«бегунов»: «С миром жить нельзя, от мира надо бегать и таиться». Этим в основном объясняются робинзонада семьи и нынешний выбор Агафьи места для жизни. «Бегуны» со времен Петра I не признавали ни царя, ни власть, ни службу в армии, ни документы, ни деньги. Этот взгляд на «правила жизни» у Агафьи сохранился, но не во всем. Паспорт она не взяла, хотя вручать его прилетал из Абакана высокий начальник, а вот с деньгами так же, как с фотографией, послабление вышло. Двадцать лет назад, при первой встрече, я показал Лыковым денежные бумажки. Отец и дочь шарахнулись, будто на стол положили змею. Теперь все иначе. Я говорю Агафье: «Вот от нашей редакции тебе помощь. Спрячь. Когда прилетят знакомые вертолетчики, попроси их купить что крайне необходимо». Агафья деньги берет и прячет в молельную книгу. И это не единственный случай, когда при всех строгостях веры действовали по обстоятельствам. При Петре I (очень нелюбимом всеми староверами!) картошку, завезенную в Россию, называли они «многоплодным блудным растением». А для Лыковых картошка стала основным продуктом питания. Все течет, все меняется.