У каждого свой путь - Любовь Рябикина

Генерал отвернулся к окну, чувствуя, что горло перехватило и он не в состоянии говорить. Костя тихо сказал:

— Товарищ генерал-полковник, позвоните на КПП госпиталя. Разрешите мне быть с Маринкой! Я виноват, страшно виноват и перед ней и перед вами, но без Марины мне жизни нет. Я верю, что она очнется и я дождусь ее приговора. Не захочет меня больше видеть, уйду, слова не скажу, но сейчас дайте мне возможность, хоть частично, искупить вину. Пусть мужики отдыхают, я сам буду и ее сиделкой и нянечкой. Всем, кто потребуется.

Голос полковника дрожал и срывался. Бредин обернулся, собираясь отказать и осекся: Силаев плакал. Он не всхлипывал и не размазывал слезы ладонью, они просто текли по его небритым щекам. Редкие, скупые, мужские слезы. Генерал подошел к телефону. Набрал номер. Когда ответили, назвался и попросил:

— Включите в список охранников у постели Марины Степановой полковника Силаева Константина Андреевича. Он скоро будет у вас.

Поглядел на Костю еще раз:

— Поехали на квартиру Марины вначале. Переоденешься. Боюсь, мужики тебе рожу начистят, если один явишься. И плевать им, что ты полковник, а они рядовые. Они тебе этого бегства долго не простят.

Силаев еле вздохнул, так ничего и не ответив. Он понимал, что так и будет.

Игорь Оленин, не обращая ни малейшего внимания на генерала, словно танк попер на Силаева, едва увидел на пороге:

— Вон отсюда! Из-за тебя, паскуда, Маринка в коме!

Бредин крикнул:

— Отставить, младший сержант!

Игорь резко повернул голову:

— Мне плевать! Хоть трибунал, но этому придурку я мозги вышибу!

Еще трое столпились в коридоре, недобро глядя на артиллериста. По лицам было видно, что мысли и желания у них приблизительно такие же. Костя молча смотрел на Оленина. Он не пытался защищаться и сержант застопорил. Все же бить человека, который не оказывает сопротивления, было не в его правилах. Зло сказал:

— Товарищ генерал-полковник, увезли бы вы его отсюда от греха подальше. Соблазн велик! Мы же все видели, как Марина здесь лежала почти бездыханная по вине этого типа.

Силаев ответил сам:

— Все верно, мужики. И говорить так вы имеете полное право. Я сам себе противен… Вы знаете, что такое ревность? Не хорошее чувство. Я сошел с ума, увидев Маринку на фотографии в объятиях генерала. Понимаю, что должен был дождаться и получить ответ, но глаза, как у быка, кровью заволокло. Рванул без оглядки, чувствуя себя оскорбленным. Моя тетка ночью сказала мне, что я не умею любить, раз сразу поверил. Может и так… Только дороже ее у меня нет. Приехал, чтобы быть с ней, пока не очнется. И уйду, когда она придет в себя.

Спецназовцы молчали. Силаев прошел в спальню Марины и быстро переоделся. Вышел в коридор и тихо сказал:

— Вы можете отдыхать. Я не отойду от нее.

Прошло две недели. Костя осунулся и почернел за эти дни. Если бы не медсестры, он бы не вспомнил о еде. Вернувшийся Андриевич, увидев измученное, полное отчаяния лицо, даже ругаться не стал, хотя до этого был убежден, что дело кончится дракой. Мало того он сам уговаривал его съездить отдохнуть, но Силаев отказывался наотрез. Спал, уткнувшись головой в руку Марины, таким образом готовый в любой миг почувствовать шевеление, но она продолжала лежать трупом. Каждый день ставили капельницы. Женщина худела на глазах. Глаза ввалились. Кожа бледнела все больше, становясь голубоватой. Через день приезжали Шергуны. Зоя тихонько плакала, а Олег уговаривал ее успокоиться. Твердил о том, что ей вредно волноваться. С Костей он практически не говорил и в первый же день резко сказал:

— Я никогда тебя не прощу за нее. Не смогу. Она выдирала меня из отчаяния всеми средствами, а ты бросил ее в отчаянии. Бросил, когда был так нужен!

Зоя, понимая, что полковнику очень плохо, все же нашла для него теплые слова. Мягко сказала:

— Костя, вы себя изнутри уже загрызли. Посмотрите, на кого вы стали похожи? Не стоит так отчаиваться. Увидев вас в таком виде, Марине станет еще хуже. Она выживет, вот увидите.

Посреди второй недели приехал Иван Николаевич Ушаков. Он долго стоял у постели дочери, глядя в незнакомое лицо. Поглядел на застывшего у постели Костю. Подхватил Силаева под руку и чуть не силой поволок в столовую. Заставил поесть. По обоюдному сговору, мужики ни слова не сказали отцу Марины о том, из-за чего она впала в кому. Все они заметили, что Силаев и так страшно раскаивается в бегстве. Иван Николаевич пробыл три дня, а потом уехал по настоянию генерала. Евгений Владиславович дал ему твердое слово сообщать правду о состоянии дочери ежедневно.

На третьей неделе в палату зашел врач. Он был мрачен:

— Константин Андреевич, ждать бесполезно. Вы сами едва держитесь на ногах. Едьте отдыхать. Мы сделали томограмму мозга. Все без изменений. Образно говоря, она балансирует между тем и этим светом. Мы ничего не можем сделать. Эта область мало изучена.

Силаев твердо отказался куда-либо ехать. Каждую ночь он вспоминал, как скользили по его груди руки Марины, как ласково она целовала его, как светились в полумраке ее глаза. Костя плакал, просил прощения и молился. В конце третьей недели молитва выразилась в слова:

— Господи, если ты есть, верни ее! Если не мне, то хотя бы ее детям. Пусть она будет счастлива, пусть отшвырнет и забудет меня, но я должен знать, что она жива! Господи, помоги…

Часов около четырех утра, измучившись окончательно, он уткнулся мокрым от слез лицом в ее ладонь и заснул, часто вздрагивая всем телом. Силы Кости были на пределе. Где-то через час почувствовал сквозь сон, как пальцы дрогнули и отросший ноготь царапнул его по коже. Он вскочил. Глаза Марины были закрыты, но голова оказалась повернута в другую сторону. Полковник выскочил в коридор и несмотря на ранний час, дико закричал:

— Доктора! Марина в себя приходит!

Дежурный врач вызвал по телефону практически всех коллег. Костю силой выпроводили из палаты. Больше в палату его не пустили, мотивируя тем, что с ней может случиться новый шок. Он потерянно бродил по коридору, чувствуя на щеке ее холодные пальцы. Часов около восьми в коридор выскочила медсестра и по секрету шепнула Силаеву:

— Марина Ивановна глаза открыла, но так ослабела, даже вслух говорить не может. Шепчет.

Костя вспомнил о мужиках и позвонил им. Трубку взял Вацлав. Костя сквозь слезы пробормотал:

— Марина глаза открыла…

Услышал вскрик Андриевича, а затем его безумный вопль:

— Мужики, Маринка очнулась!

Они появились гурьбой, втиснувшись в машину всемером. Как их не остановили на постах ГАИ, не понятно. Швецу и Мухаметшину, как самым невысоким, пришлось ехать сидя между задним и передним сиденьями на полу автомобиля. Накануне приехал полковник Огарев. Он решил вернуться в часть раньше Вацлава. Силаев сидел на кушетке в коридоре и привалившись затылком к стене, спокойно спал. Геннадий Валерьевич с минуту смотрел на него, а потом повернулся к мужикам и тихо сказал:

— И все-таки он ее любит. Ревность еще не то с человеком может сотворить, по себе знаю. Придется простить. Теперь лишь бы Маринка его простила…

Вацлав буркнул:

— Простить, может и простит… Вопрос только в одном, как она к нему отнесется?

Швец тихо сказал:

— Мужики, стоило бы его унести отсюда и уложить по нормальному, чтоб отдохнул. Ведь он измучен.

Силаев не чувствовал, когда четверо спецназовцев минуты через три, подхватили его и перенесли в кабинет начальника отделения. Спокойно уложили на диван. Стащили сапоги. Подсунули под голову принесенную нянечкой подушку и укрыли одеялом. Он проспал почти сутки. Первыми словами, когда проснулся, были:

— Как Марина?

Сидевший за столом хирург ответил:

— Нормально. Сегодня бульон пьет с крошками хлеба. Даем через каждый час понемногу.

— Я могу ее увидеть?

— Нет пока. Я охранникам приказал не заходить, чтоб не волновать. Она не знает, сколько пролежала. Слишком слаба, чтоб новый стресс перенести. Дня через три, пожалуйста.

Он попросил:

— Если в щель, хоть одним глазком…

Доктор улыбнулся:

— Одним глазком можно, но так, чтоб вас она не видела.

Врач сам помог ему увидеть Степанову. Он вошел в палату оставив дверь приоткрытой. Костя жадно смотрел на заострившееся, постаревшее и все равно такое родное лицо.

В это самое время в Грозном, в районе площади «Трех богатырей», открылся невольничий рынок. На продажу были выставлены сотни российских солдат и офицеров. Как во времена рабства, покупатели не гнушались заглянуть пленнику в рот и осмотреть мышцы. Даже малые дети-чеченцы уяснили с первых дней, что иметь пленника-раба выгодно. Его можно продать, подарить, обменять и даже убить. За малейшую провинность раба беспощадно наказывали. Хотя по Хасавюртскому договору предусматривалась выдача всех пленных. Условия снова выполнили лишь российские войска, чеченские бандиты плевать хотели на соглашение.