Грань креста - Александр Карпенко

— Вы что, ироды, творите?!

Водитель засунул пудовые кулаки в карманы широких порток, качнулся с пяток на носки…

— Дык… Нилыча провожаем. Во мужик был!

Фельдшер снова выстрелил. Карабин дернулся, едва не выпав из неверных рук. Из дула тянулся сухой беловатый дымок. Резко пахнуло горелым порохом.

— Отдай пушку! — Старший врач уверенно и властно протянул руку.

— А ты забери! — злобно ощерился узкоглазый смуглый парень, опуская ствол на уровень его груди. Палец с коротко обгрызенным ногтем танцевал на спуске.

Снулое лицо водителя оживилось. Руки он вынул из карманов. На кулаке правой блеснули кольца наручников, взятых, как кастет.

— Шел бы ты, Юрьич, — ласково посоветовал он, — не мешал бы. Завтра ж нам тут лежать.

Врач не принимал участия в конфликте. Его тихо рвало в сторонке.

— Черт с вами! — Старший доктор сплюнул досадливо, махнул рукой, взвесил на ладони бутыль и неожиданно приложился к грязному горлышку. Вновь цикнул тягучей слюной и, сгорбившись, поплелся к джипу администрации. Пьяный салют продолжался. Остро и пряно пахнущие теплые гильзы одна за одной отлетали, выброшенные отражателем затвора. Пиф-паф. Пиф-паф.

Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?

Глава девятнадцатая

— Ты ночевать здесь собрался? Не советую, — услышал я голос водителя.

Последний автомобиль собирался отчаливать с кладбища.

— Садись, парень. До базы подбросим.

Дважды повторять мне не нужно. Перспектива остаться на ночь среди болот вряд ли кого обрадует. Я скоренько вскарабкался в салон, просунул голову через окошко перегородки. Девчонка, которую я лечил недавно, сидела в кабине, демонстративно отвернувшись в сторону, и боролась со сном. Борьба, похоже, была неравная.

— Как тебя зовут, слышь, красивая?

— Вам-то что? — буркнула та, не отводя взгляда от унылого заоконного пейзажа. Я выудил из кармана бинт, заложил конец толстенькой салфеточкой. Наклонившись, пошарил в чужом ящике. Найдя спирт, обильно намочил ее. Протянул вперед.

— Эй, красивая! Локоток перевяжи. Я там напортачил маленько.

Она посмотрела на свою руку. У локтевого сгиба расплылось неэстетичное синее пятно — следствие моих манипуляций. Перевела взгляд на меня, видимо ища в моем лице осуждение или насмешку. Не найдя ни того, ни другого, смягчилась:

— Меня зовут Дженифер. Дженни.

И в знак примирения, протянула ко мне «подпорченную» руку:

— Сделай, пожалуйста.

Я аккуратненько приспособил компресс на локтевой сгиб, завязал, стараясь не затягивать слишком туго. Улыбнулся, попытавшись сделать это как можно дружелюбнее. Представился.

— Спасибо, Шура. — И, не сдержавшись, широко зевнула. — Что ты мне там вколол? Спать хочется — сил нет.

— Ну так и спи. На меня внимание обращать необязательно.

Дженифер отвернулась, прислонилась светлой головкой к боковой стойке, закрыла глаза. Я откинулся на спинку вертящегося кресла салона, тупо глядя на бесконечную гать в бесконечных топях.

Безветрие. Мягкие редкие хлопья снега вертятся, как отпущенные в полет перышки, оседают неслышно. Вечер сиренев и тих. Ветки яблонь сверкают длинными иголками стеклянных кристаллов. Темные еловые лапы согнулись до земли под толстыми мягкими подушками. Наст хрустит, как целлофан. Скатерти на крышах окаймлены стеклянной бахромой сосулек. Русло реки съела лиловая тень. Над пропадающей в поле лыжней встает низкая луна в двойном круге света. Ранняя, еще не запылившаяся звезда заглядывает в печную трубу, жмурясь от пышного белого дыма, прямым столбом уходящего ввысь. Чурки лопаются под топором и брызжут щепочками. В воздухе запах мерзлой березы.

Высыплю свежую охапку на некрашеный пол, швырну телогрейку в угол. Скрипнет закопченная задвижка. Огонек сначала робко скручивает бересту в рулончик, скручивает и вдруг вспыхивает бело и ярко, охватывая поленья. И вот уже накалилась чугунная дверца, набравшее силу пламя шкворчит и постреливает угольками. Медный чайник свистит, суля закипеть. Смородиновая настойка, недавно выуженная из снега, обтекает крупными слезами на хрусткие огурчики в глиняной миске. Ворошу кочергой уголья, отворачивая лицо от алого жара. Чуть прикрываю вьюшку.

Когда ты успела войти, милая? Я не слышал скрипа двери. Твои щеки красны от холода и в ресницах запутались снежинки. От тебя пахнет морозом и хвоей. Замерзшие пальцы не справляются с пуговицами серой шубки. Дай я помогу тебе ее снять. Какие у тебя холодные руки… Щеки… Губы… Протяни ноги к печке. У меня есть немного клубничного варенья к чаю. Какой холодный вечер… Ты останешься у меня? Пожалуйста…

Тряхнуло машину на неровно уложенных плитах. Как там говорила Владычица Ночи? Это стихи? Нет, это бестолковые мысли. Водитель что-то бубнит себе под нос, странным образом в согласии с моим воображением:

— А здесь и зимы-то никакой нет совсем… Господи, я бы каждую снежинку расцеловал, каждую сосулечку обнял! И Новый год тут не празднуют. Вот у нас, бывалоча… Э, здеся на базу поворот, а моя, вишь, разоспалась. Будить, что ли?

Я потряс Дженни. Голова девчонки беспомощно перекатилась с одного плеча на другое, упала на грудь. Открылась хрупкая беззащитная шейка с крупной родинкой у основания. Перелечил…

— Что делать-то? — забеспокоился водитель.

— Что-что… Куда у нее вызов? — Погонщик скоропомощной телеги завозился, зашебуршился и, чертыхаясь, выудил откуда-то огрызок бумаги с координатами вызова.

— «Плохо». Что плохо? Где плохо? Диспетчеры напринимают хрен знает чего, не спросивши! Ровница. Это далеко?

— Да не-е. Соседний сектор, верст двадцать по прямой.

Я покрутил носом, в который раз бесцельно удивляясь здешним понятиям о «близко» и «далеко».

— Поехали, я обслужу Все одно безлошадный пока. Но чтоб потом на базу!

— А где ж твой транспорт?

— На базе.

— А водила где?

— В могиле.

Охота разговаривать у пилота пропала. Он сгорбился над баранкой, упытрившись на косые трещины в мокром бетоне дороги.

Сзади раздалось шуршание, скрипение, хруст и несколько погодя сонный писк:

— Проблемы, коллега?

Мятая и взъерошенная со сна Люси выбралась из внутреннего кармана моей куртки, брошенной на носилки. И как это она там оказалась?

— Есть некоторые, — я передал ей бумажку с вызовом.

— Ха, тоже мне, проблема! Эту дуру здесь все знают как облупленную. Она каждый день вызывает.

— Что, такая больная?

— Здоровей тебя.

— Так зачем?

— А на белый халат посмотреть.

Есть такая категория больных, каких в районе обслуживания любой станции «Скорой» двое-трое найдется. Вряд ли существует разумное основание тому, почему они ежедневно хотят видеть медиков, которые со временем начинают их тихо ненавидеть и испытывать на их организмах самые изуверские лекарства в надежде отучить от скверной привычки хвататься за телефон. Их задубелым задницам, однако, все нипочем. Дикие разумоотшибающие коктейли и зверские смеси снотворного с мочегонным благополучно усваиваются их организмами, не принося желаемого результата. В борьбе клиентов со «Скорой» неизменно побеждают клиенты, и многострадальная бригада, исчерпав все возможные поводы к проволочке, вновь обреченно тащится на вызов, проклиная бабку или деда на чем свет стоит.

Были такие и на той станции, где я волок службу в течение большей части своей убогой карьеры: бабка с идиотической лягушечьей рожей Дуремара, утверждавшая, что «весь организм болить»; другая, имевшая полный набор таблеток от своей полувымышленной хворобы, ежедневно требующая объяснить, как их правильно принимать; дед-астматик, желавший получать бронхолитики внутривенно при полном отсутствии одышки. И каждую смену раздавался тоскливый вой очередного неудачника, получившего вызов: «Ну почему, почему мы не имеем права послать их на…»

— Чем она замечательна?

— Ничем. Дура дурой. Вроде как радикулит у нее. Померяешь давление, уколешь тем, что под руку попадет, и все дела. Зачем такой вызов взял?

— Да я и не брал. — В двух словах обрисовал ситуацию.

— Что ж, сам себе работы надыбал, сам и расхлебывай, — зевнула мышка, — а я еще присплю, раз есть возможность.

И полезла обратно в куртку. Логично. На «Скорой» есть и спать нужно, когда дают, а не когда хочется. А не то так и останешься не жрамши да не спамши.

— Что болит, родимая?

— Ой, милок, все болить!

— Давно болит-то, бабка?

— Ой, давно, я и не упомню скольки.

— Ясно…

Я озадаченно искал в дряблом заду место, куда бы всадить иголку. Обнаружение оного представлялось делом почтенным и требующим трудозатрат, достойных лучшего применения. После длительного изучения мне примерещился участок помягче. Замах был могуч. Раздался громкий стук вколачиваемого в доску тупого гвоздя. Игла согнулась пополам. Я выждал приличествующую случаю паузу, спрятал в карман полный шприц, объявил: