Красный ветер - Петр Лебеденко

По перрону бежала женщина в накинутой на плечи черной шали, бежала, странно раскинув руки, будто слепая, но глаза ее — страшные, безумные глаза — кого-то искали. Она спотыкалась о трупы убитых, переступала через раненых, бросалась в одну сторону, в другую, снова возвращалась на то же самое место, откуда только что ушла, и все время звала:

— Кончита!.. Кончита!.. Кончита!..

Девчушка, которая не уходила от Андрея ни на шаг, вдруг закричала:

— Мама!

Женщина остановилась, повернула голову и, еще не веря своему счастью, что-то зашептала побелевшими губами. Наверное, она подумала, что все это ей почудилось, или она действительно уже сошла с ума и теперь до конца дней будет слышать голос своего ребенка, которого давно нет.

— Мама! — снова закричала девчушка.

Андрей подтолкнул девочку навстречу матери, но она испуганно уцепилась за его руку, и казалось, никакая сила не оторвет ее от этого сильного, доброго «русио совьетико», с которым ей ничего не страшно. Или почти ничего. Вот так же ей почти ничего не было страшно со своим отцом, таким же сильным и добрым, как «русио совьетико». Они очень похожи друг на друга. Но у отца все лицо в черных точечках — мама говорила, что это от угольков, которыми отец разжигал огонь в своей кузне. А остальное все одинаково. Жаль только, что отца сейчас нет дома. Еще месяц назад он взял ружье-дробовик, короткий охотничий нож и ушел в Мадрид. Кончита тогда спросила у него: «Ты куда, папа?» И он ответил: «Воевать, дочка…»

Андрей думал, что женщина, увидев свою Кончиту, сейчас же бросится к ней, налетит, словно вихрь, но та подходила медленно, слегка пошатываясь, и глаза ее были широко раскрыты. Подойдя к Андрею, женщина вдруг опустилась на колени и щекой прижалась к его ногам.

— Святая мадонна Исабелла, — услышал он ее горячий шепот, — никогда не дай в обиду этого человека, лучше все беды, которые ты захочешь послать на него, оберни ко мне, Исабелле Пенэлье. Прошу тебя, очень прошу, святая мадонна!

Потом она поднялась, обняла Андрея и трижды поцеловала его в лоб точно так же, как целуют русские матери своих сыновей, провожая их на войну.

Глава пятая

Вряд ли когда-нибудь раньше Андрей испытывал такое душевное беспокойство, как в эти первые дни на испанской земле…

Странной, какой-то нереальной жизнью жила в эти дни Барселона. Несмотря на появившиеся развалины, на обугленные скелеты там и сям сгоревших домов, на покрытые слоем пепла крыши дворцов, Барселона оставалась одним из красивейших городов мира, хотя ее красота сейчас была если не мрачной, то жестокой: даже в грации мраморных статуй чувствовалась затаившаяся настороженность. Казалось, будто они предчувствовали ту человеческую трагедию, которая разыгралась здесь, в жаркий июльский день тысяча девятьсот тридцать шестого года.

Вон там, где темнеют развалины казарм, засели восставшие мятежники. У них — пушки и пулеметы, винтовки и гранаты, они обучены в военных школах и академиях, в каждом из них живет лютая ненависть ко всем этим каменотесам, кузнецам, докерам, бездомным батракам, прачкам — ко всем, кто с благоговением, как слова молитвы, произносил: «Наша Республика». Они решили уничтожить, смести с лица земли, вытравить из человеческой памяти все, что было связано с символами Свободы и социальной Справедливости.

С дробовиками, со старинными саблями и кухонными ножами, с палками и булыжниками в руках пошли, поползли, побежали на штурм казарм люди, не захотевшие снова стать рабами. Их косили пулеметными очередями, в груде человеческих тел взрывались гранаты, разрывные пули уродовали и калечили их лица, руки, ноги, но они бежали, бежали, и казалось, не только над Барселоной, но и над всей землей раздается их боевой клич: «А пор эльос!»[8] Упал, сраженный пулей в грудь, известный всей Барселоне чеканщик, но, падая, прохрипел последние слова: «А пор эльос!» Тореадор, с мулетой в руке, стройный, красивый, даже в этот страшный час улыбающийся белозубой улыбкой, словно на него смотрят тысячи зрителей корриды, рванулся навстречу смерти с возгласом: «А пор эльос!». «А пор эльос!» — закричал похожий на парижского гамена мальчишка, подхватил с земли выпавшую из рук тореадора мулету и помчался вперед…

Из окна казармы, где засели фалангисты, выбросили белый флаг: сдаемся! Ликующая, чувствующая сладкий запах победы толпа — сотни, тысячи людей рука к руке, плечо к плечу — двинулась по широкой площади: теперь уже не стремительной лавиной, не с решимостью отчаяния, а со светлой верой в торжество, с готовностью не только казнить, но и миловать сдавшихся врагов. Там ведь не только кровные враги, но и заблудшие души, обманутые солдаты, раскаявшиеся в своих преступлениях перед народом испанские офицеры…

Кто-то из первых рядов кричит:

— Анимо, компаньерос! Бодрее, товарищи!. — Мы пойдем первыми! — Это говорят андалузские токадорес — музыканты, под гитары исполняющие народные песни.

У многих из них и сейчас за спинами висят гитары, они снимают их, перед токадорес расступается толпа, и они, выйдя вперед, начинают перебирать струны и дружно, как на празднике, петь старинную андалузскую песню о вечной борьбе испанцев за свою свободу и независимость. Песню подхватывают, потом она неожиданно обрывается, и так же неожиданно толпа останавливается. «Что там?» — спрашивают со всех сторон. «Роке! — кричат в ответ. — Это Роке!»

Барселонского лодочника Роке знают от мала до велика. Никто так мастерски, с таким вдохновенным искусством не умеет плясать фанданго, как Роке. Вот и сейчас, сбросив с головы берет, он вначале пристукнул огромным башмаком по земле, будто пробуя ее на прочность, на мгновение замер, обвел веселыми глазами толпу — восторженную, обожающую, готовую нести своего кумира на руках, — и вдруг посыпалась такая дробь, словно десятки искусных барабанщиков одновременно загремели в барабаны. А Роке, все убыстряя ритм танца, уже выщелкивал пальцами, как кастаньетами. Да нет, куда там кастаньетам! За пальцами Роке невозможно было уследить, так же как невозможно было уследить за его огромными чинеными-перечинеными башмаками.

— Вива Роке! Вива Барселона!

— Анимо, компаньерос!

— Там, в казармах, мы уничтожим только жандармов! Армия будет с нами. Армию мы прощаем: победители должны быть великодушными!

А Роке продолжал отплясывать фанданго, забыв обо всем на свете. И пальцы его все выщелкивали и выщелкивали, и теперь вокруг Роке, зараженные его порывом, пританцовывали и прищелкивали пальцами пожилые докеры, женщины в цветастых платьях, моряки, анархисты с черно-белыми повязками на рукавах, шоферы в черных кожаных куртках — для всех этих людей уже наступил великий праздник, и все они были уверены, что праздник этот будет продолжаться без конца.

Они уже в нескольких десятках шагов от казармы. Они видели, как на легком ветру полощется вокруг древка белый флаг, выброшенный теми, кто в казармах ждал пощады, своего поражения. Им казалось, что они даже видят угрюмые, искаженные страхом лица солдат и офицеров.

И вдруг…

И вдруг шквал пулеметного огня в упор из десятков пулеметов сразу, по одной команде, и в глазах живых и умирающих даже не ужас, а на миг застывший вопрос: «Что это? Откуда? Кто? Как это могло случиться — ведь белый флаг?!»

Роке упал, ноги его задергались в предсмертной агонии, и казалось, что они продолжают неоконченный танец. С простреленной головой рядом с Роке упал похожий на парижского гамена мальчишка, крепко зажав в маленькой грязной руке мулету тореадора. Чуть поодаль, скошенные одной и той же очередью, свалились на землю трое андалузских токадорес — пробитые, изрешеченные пулями гитары издали стон, прерванный отчаянным криком о помощи раненой женщины. И падали, падали на землю люди, точно смерть их косила, шагая в оцепеневшей, растерянной, обезумевшей толпе, и только когда снова кто-то крикнул сильным голосом: «А пор эльос!» — оцепенение и растерянность исчезли, вздыбилось, взбурлило людское море, и безумство минутного отчаяния сменилось безумством жажды мщения.

Теперь ни кровь, ни смерть не могли остановить наступающих. Лавина гнева — как страшная стихия, она — как камнепад: казармы были смяты, пришло возмездие…

Мятеж в Барселоне был подавлен.

По городу маршировали вооруженные отряды Народного фронта, барселонцы отдавали честь каждому, в ком видели своего верного солдата. Раненным в первых схватках с фашистами преподносили цветы, их угощали дорогими сигарами, в кафе и ресторанах им бесплатно подавали вино и еду.

По улицам Барселоны ходили с винтовками. Все! Женщины, старики, рабочие, студенты. С винтовками забегали в таверну пропустить стаканчик вина, закусив его куском бакалао. С винтовками шли в кинотеатр смотреть «Чапаева» и «Мы из Кронштадта». С винтовками, повесив их через плечо, выходили на эстраду, чтобы спеть каталонскую песню или сплясать севильяну, — винтовки стали необходимой принадлежностью, как ботинки, как штаны, как платье. И такой же необходимой принадлежностью стали подвешенные к поясу гранаты, кинжалы, на худой конец — шпаги и старинные палаши.