Поэтика и семиотика русской литературы - Нина Меднис

Таким образом, Флоренция, такая, какой она представлена в русской поэзии, многократно превосходит самое себя, являя миру через соотношение Данте и Савонаролы универсалию, выходящую за пределы всех временных и пространственных границ. В этом смысле Флоренция значительнее и масштабнее многих городов, породивших в литературах разных народов собственные сверхтексты, и если она может быть с чем-то сравнима в данной сфере, то единственно с Римом.

Семиотика границы в «сибирском тексте» русской литературы

В одном из вариантов воспоминаний о Блоке А. Белый писал: «Мысль о границе, черте – есть продукт потрясения, страха»[138]. Говоря об этом, он имел в виду границы познания, но тем не менее в приведенном высказывании точно отражена экзистенциальная сущность всякой, в том числе и территориальной, границы.

Очевидно, что территориальная граница не есть природная данность, ибо в природе могут встречаться препятствия, но нет границ, какими они существуют в нашем понимании. Деление территорий, характерное для отдельных видов млекопитающих, семиотизируется в качестве рубежности человеческим сознанием, но не воспринимается таковым самими животными, для которых все рубежи существуют в системе, говорящей на языке природы, а не человека. Исходное родство людей и животных обнаруживает лишь сходность ощущений, возникающих на биологическом уровне у тех и других перед метой чужести – энная степень утробного страха, который у человека может быть порожден как неизвестностью того, что ждет по ту сторону межи, так и, в ряде случаев, знанием этого.

Однако отношение к границе может произрастать не только из поту-, но и из посюсторонности, и в этом случае возникают свои, в чем-то сходные с описанной выше ситуацией, дефиниции. Так, С. Кьеркегор, создавший, по мнению В. Подороги, «свою экзистенциальную картографию»[139], описывая состояние отчаяния, обращается к изнутри ощущаемым понятиям бесконечное и конечное, содержащим в себе указания на конец, рубеж, границу, в пределах которой(ого) как необъятность пространства, так и его теснота, порождают порой переживания агора– или клаустрофобии. Все это исключительно важно потому, что именно экзистенциальная природа границы как феномена сознания определяет характер ее семиотизации. Сибирская граница как реалия, и тем более как художественный знак-образ, в этом отношении полностью соответствует ментальным закономерностям.

В той или иной форме речь о границе идет почти в каждом из субтекстов того локально-тематического целого, которое мы, пока условно, называем «сибирским текстом» русской литературы. Чаще и выразительно сильнее прорисована в нем граница западная, о коей мы прежде всего и будем говорить далее, опираясь в основном на произведения, созданные в XIX веке, но немалый интерес представляет в семиотическом плане и восточный рубеж Сибири, что мы тоже намерены осветить.

Момент пересечения практически любой границы является событием большой важности, ибо само разграничение предполагает существенную качественную разность разделяемых пространств. Слово «качественная» в данном случае следует понимать широко с учетом различий природных, географических, культурных, политических и т. д. Для сибирской границы важен весь комплекс этих признаков, интеграция и символизация которых в сознании людей, въезжающих в Сибирь, приводила часто к разного рода смещениям относительно реальности, ибо огромные полупустые зауральские пространства и после их освоения были отмечены для пришельцев такой степенью чужести, что семиотически они почти уподоблялись территории иноземной. В области словесного означивания это привело к раздельному бытованию имен Россия и Сибирь, что в конкретных текстах нередко выступает как именная форма выражения сюжетной коллизии.

Как известно, удаленность, а еще более – кажущаяся безграничность Сибири породили устойчивый в рамках «сибирского текста» сюжет, связанный со странствованием, с путешествием (вынужденным или добровольным), с дальними поездками. Отсюда и характерный герой «сибирских» субтекстов – ямщик или его «пассажир», попутчик, этапируемый арестант или ссыльный, ощущающий себя временно задержавшимся в той или иной точке обширного пространства. Те из них, которые реально или по воле писателей связаны корнями с Европейской Россией, оставляют это имя только для обозначения покинутого, но навсегда своего пространства. Так, у Чехова в очерке «Из Сибири» читаем: «Вы из России? – спрашивает он меня. – Из России. – Ни разу не был. У нас тут, кто в Томск ездил, тот уж и нос дерет, словно весь свет объездил»[140]; «Сибирская природа в сравнении с русскою кажется им (ссыльным. – Н. М.) однообразной, бедной, беззвучной»[141]; «…едучи из России в Сибирь»[142]. То же и в художественной прозе, в fction или с долей fction. Для рассказов Короленко, к примеру, характерны лежащие как в авторской зоне, так и в зоне героев, фразы вроде «Так вы, говорите, тоже из России?»[143] или «Впоследствии, вернувшись в Россию…»[144]. Все они, задавая динамику перемещений, вводят в рассказы событийно не представленный в них образ границы и воссоздают ощущение территориальной и культурно-психологической дистанции, разделяющей две континентальные составляющие государства Российского.

Но и сам момент пересечения границы со всей остротой событийности часто воспроизводится в различных по жанру текстах как российскими, так и зарубежными авторами. В поэзии этот момент вкупе с самой границей обретает порой черты акцентуированной культурно отмеченной символизации, как это происходит, к примеру, в одном из стихотворений сибирского писателя и видного деятеля областничества Н. М. Ядринцева, где и сибирская граница, и перемещение через нее уподобляются Дантову вхождению в Ад:

Досель земля была ты проклятая,Oт матерей детей навечно отрывая,И надпись здесь блистала роковая,Как в Дантовом аду вещая для скорбящих:– Оставь надежду, всяк сюда входящий!И шел сюда народ…Звенели кандалы, и слышались проклятья.Как будто бы не мир здесь принимал людей,Но мертвых недр земли холодные объятья!..[145]

В очерках Ядринцева то же выражено без поэтической отсылки к Данте, но с таким же надрывом и все в той же образно-знаковой системе. К примеру, очерк с показательным названием «На чужой стороне (Из нравов поселенцев в Сибири)» писатель начинает с «сильной», ключевой в бытийном, а стало быть, и семиотическом плане позиции – с описания воплощенного знака евроазиатской границы и момента пересечения ее:

На дороге между Екатеринбургом и Пермью, на перевале Уральского хребта <…> стоит мраморный памятник, окруженный тремя одинаковыми соснами и украшенный золотой надписью – с одной стороны «Европа», с другой «Азия». Памятник этот всегда останавливает внимание путешественников и вызывает их на размышление, он служит предвестником другой части света, как и предвестником далекой Сибири[146].

Будучи коренным сибиряком, Ядринцев, однако, смотрит здесь на континентальную межу глазами человека, перемещающегося с запада на восток и при этом, как можно судить по тексту, впервые пересекающего эту во всех отношениях значимую границу. Для персонажей очерка мета границы из реалии вполне осязаемой превращается в нечто метафизическое, отчего и введенные Ядринцевым формулы приобретают двойной смысл. Показательно, что на памятнике нет слова «Сибирь», но выражение «другой части света», имеющее в приведенном фрагменте сугубо географический смысл, в цельном контексте очерка оборачивается предваряющим определением Сибири как чего-то другого, иного, чужого, а слова «предвестником далекой Сибири» в системе целого и вовсе теряют связь с географическими координатами, указывая не столько на то, что от межконтинентального рубежа до собственно Сибири лежит еще немалое расстояние, сколько на то, что изнутри покинутых, но родных пределов эта земля (Сибирь) видится как нечто дальнее, почти невероятное в своем существовании. Все описанные далее автором ситуации поддерживают, закрепляют и укрепляют обозначенные смыслы:

Около дороги сидели запыленные каторжные, осматривая и поправляя кандалы, натершие ноги, они были в поту, глухо звенели цепями, раскинувшись на придорожной пыльной траве, и тяжело дышали усталою грудью. Другие ссыльные, собравшись группами, посматривали с любопытством на знаменательный памятник, отделявший их навсегда от родины <…>. Недавно, идя по этой дороге, партия вела еще оживленные разговоры и бойкие рассуждения <…>. Остановившись на привале, партия на минуту замолкла. Это был последний привал в России <…>. Наступает минута – последний раз переступить родную землю. Смутное и таившееся чувство потери отечества навсегда, не выступавшее еще с полною силою, в настоящий момент нахлынуло разом со всею своею болью и дало себя почувствовать. Приходилось вырывать из сердца глубочайшую привязанность для человека. Торжественная минута прощания приближалась. С таким чувством стоял ссыльный у монумента на Урале, отделяющего Европу от Азии. Вот почему ссыльная партия замолкла и находилась в положении тяжелого раздумья[147].