Наш общий друг. Часть 3 - Чарльз Диккенс

Мистеръ и мистрисъ Подснапъ — въ числѣ гостей, и святые отцы очень одобряютъ мистрисъ Подснапъ. Она достается на попеченіе одному изъ нихъ (отцу Бутса, дающему работу пятистамъ тысячамъ человѣкъ) и благополучно водворяется имъ на свое мѣсто за столомъ по лѣвую руку Вениринга, что даетъ возможность рѣзвушкѣ Типпинсъ, сидящей по его правую руку (ибо самъ онъ, по обыкновенію, пустое мѣсто, не больше) „умолять“, чтобъ ей разсказали объ этихъ „милыхъ землекопахъ“, и правда ли, что они питаются одними сырыми бифштексами и пьютъпортеръ изъ своихъ тачекъ. Но несмотря на эти маленькіе вводные эпизоды, всѣ чувствуютъ, что этотъ обѣдъ — обѣдъ удивленія и что удивленіе не должно быть забыто. А потому Бруэръ, какъ человѣкъ, облеченный наибольшей отвѣтственностью соразмѣрно своей репутаціи, становится истолкователемъ общаго настроенія.

— Сегодня утромъ, — говоритъ Бруэръ, улучивъ моментъ, когда наступило молчаніе, — я нанялъ кебъ и поскакалъ на аукціонъ.

Бутсъ (снѣдаемый завистью) говоритъ въ свою очередь:

— Я тоже.

И Буфферъ говоритъ: „Я тоже“, но не находитъ никого, кто интересовался бы знать, куда онъ поскакалъ.

— Ну, что же тамъ было? — спрашиваетъ Beнирингъ.

— Можете себѣ представить, — говоритъ Бруэръ, отыскивая глазами, кому бы другому адресовать свой отвѣтъ, и отдавая предпочтеніе Ляйтвуду, — можете себѣ представить: вещи шли за безцѣнокъ. Довольно хорошія вещи, но за нихъ давали гроши.

— Да, мнѣ говорили, — отвѣчаетъ Ляйтвудъ.

Бруэръ желалъ бы знать, въ правѣ ли онъ спросить его, какъ юриста, какъ — могли — эти люди — дойти — до такого — полнаго — банкротства? (Для пущаго эффекта Бруэръ дѣлаетъ паузы между словами).

Ляйтвудъ отвѣчаетъ, что „эти люди“ даже обращались къ нему за совѣтомъ, но такъ какъ онъ не могъ посовѣтовать имъ ничего такого, что бы спасло ихъ отъ банкротства, то полагаетъ, что онъ не употребить во зло ничьего довѣрія, если скажетъ, что они, должно быть, жили выше средствъ.

— Какъ только могутъ люди дѣлать такія вещи! — говоритъ Beнирингъ.

А! это мѣткій выстрѣлъ, прямо въ цѣль! — всѣ это чувствуютъ. Какъ могутъ люди дѣлать такія вещи? Да!.. Алхимикъ, разносящій шампанское, смотритъ такъ, какъ будто онъ могъ бы дать довольно ясное понятіе о томъ, какъ это дѣлаютъ люди, если бъ только захотѣлъ.

— Какъ можетъ мать, — говоритъ мистрисъ Венирингъ, положивъ вилку, складывая вмѣстѣ концы своихъ орлиныхъ пальцевъ и обращаясь къ тому изъ отцовъ-толстосумовъ, который проѣзжаетъ по три тысячи миль каждую недѣлю, — какъ можетъ мать смотрѣть на своего ребенка, зная, что она живетъ выше средствъ мужа, — я представить себѣ не могу!

Юджинъ дѣлаетъ поправку въ томъ смыслѣ, что мистрисъ Ламль, не будучи матерью, не имѣетъ ребенка, на котораго она могла бы смотрѣть.

— Правда, — соглашается мистрисъ Венирингъ, — но это не нарушаетъ принципа.

Для Бутса совершенно ясно, что это не нарушаетъ принципа. Не менѣе ясно оно и для Бруэра. Но Буфферъ портитъ все дѣло тѣмъ, что примыкаетъ къ нимъ: такова ужъ его несчастная судьба. Вся остальная компанія готова была скромно принять предложеніе о нерушимости принципа, покуда Буфферъ не сказалъ, что принципъ не нарушенъ. Но какъ только онъ это сказалъ, поднимается общій ропотъ и оказывается, что, напротивъ, именно нарушенъ принципъ.

— Но я не понимаю, — говорить отецъ трехсотъ семидесяти пяти тысячъ, — если люди, о которыхъ идетъ рѣчь, занимали положеніе въ обществѣ, то, значитъ, общество ихъ принимало?

Венирингъ считаетъ своимъ долгомъ сознаться, что они обѣдали за этимъ самымъ столомъ и что даже свадьба ихъ праздновалась въ этомъ домѣ.

— Ну, такъ тогда я не понимаю, — продолжаетъ тотъ же отецъ, — какимъ образомъ они могли дойти до полнаго банкротства, — даже живя выше средствъ. Вѣдь у людей, занимающихъ хоть какое-нибудь положеніе, всегда есть возможность такъ или иначе поправить свои дѣла.

Юджинъ, пребывающій, повидимому, въ непріятномъ настроеніи мрачныхъ предположеній, говоритъ:

— Предположимъ, что вы, напримѣръ, живете выше средствъ?

Такое предположеніе слишкомъ несостоятельно для того, чтобы святой отецъ-толстосумъ могъ его допустить. Такое предположеніе слишкомъ дерзко для того, чтобы вообще человѣкъ, себя уважающій, могъ его допустить, а потому оно предается общему посмѣянію. Но то, что люди могли довести себя до полнаго банкротства, настолько поразительно само по себѣ, что каждый считаетъ себя обязаннымъ дать свое объясненіе по этому предмету. Одинъ изъ святыхъ отцовъ говорить: „Игорный столъ“. Другой: „Спекулировалъ, не зная того, что спекуляція есть наука“. Бутсъ говоритъ: „Лошади“.

Леди Типпинсъ говоритъ своему вѣеру: „Двѣ семьи“. Мистеръ Подснапъ ничего не говоритъ; поэтому всѣ желаютъ знать его мнѣніе, и онъ высказывается такимъ образомъ, сильно покраснѣвъ въ лицѣ и разгнѣвавшись:

— Не спрашивайте меня. Я не желаю участвовать въ разговорѣ о дѣлахъ этихъ людей. Я гнушаюсь этой темой. Это гнусная тема, оскорбительная тема. Меня тошнитъ отъ такихъ темъ, и я… — И своимъ любимымъ взмахомъ правой руки, все рѣшающимъ разъ навсегда, мистеръ Подснапъ сметаетъ съ лица земли этихъ неприличныхъ, неудобопонимаемыхъ несчастливцевъ, которые жили выше средствъ и пошли съ молотка.

Юджинъ, развалившись на стулѣ, наблюдаетъ мистера Подснапа съ непочтительнымъ лицомъ и, можетъ быть, собирается разрѣшиться новой поправкой. Но въ эту минуту присутствующіе усматриваютъ алхимика въ какомъ то пререканіи съ кучеромъ. Кучеръ держитъ въ рукахъ серебряный подносъ и проявляетъ поползновеніе подойти съ нимъ къ обѣдающимъ, какъ будто затѣвая денежный сборъ въ пользу своей жены и дѣтей; алхимикъ же старается оттѣснить его къ буфету. Но большая сановитость алхимика, если не болѣе высокіе военные его таланты, одерживаютъ верхъ надъ человѣкомъ, который есть не что иное, какъ нуль, когда онъ не на козлахъ, и кучеръ, уступивъ ему подносъ, удаляется побѣжденный.

Тогда алхимикъ, осмотрѣвъ листокъ бумаги, лежащій на подносѣ, съ видомъ литературнаго цензора, аккуратно укладываетъ его на прежнее мѣсто, не торопясь подходить съ нимъ къ столу и подаетъ его мистеру Юджину Рейборну, причемъ очаровательная Типпинсъ возглашаетъ: — Лордъ канцлеръ подалъ въ отставку!

Съ нестерпимымъ хладнокровіемъ и медлительностью (ибо ему хорошо извѣстно, какое любопытство пожираетъ очаровательницу въ этотъ моментъ) Юджинъ сначала возится съ своимъ лорнетомъ, дѣлая видъ, что никакъ не можетъ его достать, потомъ прочищаетъ стекла и разбираетъ бумажку еще долго послѣ того, какъ прочелъ, что на ней написано. А написано на ней еще не просохшими чернилами только два слова:

— Мастеръ Блейтъ.

— Дожидается? — спрашиваетъ Юджинъ черезъ плечо, конфиденціально обращаясь къ алхимику.

— Дожидается, — отвѣчаетъ алхимикъ такъ же конфиденціально.

Юджинъ бросаетъ взглядъ, означающій: „Извиняюсь“, въ сторону хозяйки, затѣмъ выходитъ и находитъ въ прихожей юнаго Блейта, писца Мортимера.

— Вы приказали, сэръ, привезти его туда, гдѣ вы будете, если бъ случилось, что онъ придетъ и не застанетъ васъ, — говоритъ этотъ скромный молодой джентльменъ, подымаясь на цыпочки, чтобъ удобнѣе было шептаться. — Я его привезъ.

— Молодецъ! Гдѣ же онъ? — спрашиваетъ Юджинъ.

— У подъѣзда, сэръ. Сидитъ въ кебѣ. Я, видите ли, подумалъ, что лучше не показывать его по возможности, потому что онъ трясется весь какъ… бланманже.

— Молодецъ и за это, — говорить Юджинъ. — Я выйду къ нему.

Онъ идетъ прямо къ ожидающему у подъѣзда кебу и, небрежно облокотившись обѣими руками объ его открытое окно, заглядываетъ внутрь на мистера Куклина, который привезъ съ собой свою собственную атмосферу и, судя по ея запаху, привезъ ее, удобства ради, въ бочкѣ изъ-подъ рому.

— Ну, Куклинъ, очнитесь!

— Мис-тръ Рей-борнъ? Адресъ. Пятнадцать шиллинговъ.

Внимательно просмотрѣвъ переданный ему лоскутокъ бумаги и тщательно засунувъ его въ жилетный карманъ, Юджинъ отсчитываетъ деньги, непредусмотрительно положивъ первый шиллингъ въ руку мистера Куклина, которая сейчасъ же выронилъ его изъ окна, и окончивъ счеть на подушкѣ сидѣнья.

— Теперь, молодой человѣкъ, отвезите его назадъ въ Черингь-Кроссъ и тамъ отдѣлайтесь отъ него.

Возвращаясь въ столовую, Юджинъ съ секунду помедлилъ за дверьми, и сквозь шумъ голосовъ и звонъ посуды до него доносится голосъ прелестной Типпинсъ;

— Я умираю отъ нетерпѣнія спросить, зачѣмъ его вызывали.

„Умираешь?“ бормочетъ про себя Юджинъ. „Такъ и умрешь, пожалуй, потому что тебѣ не удастся спросить. Окажу-ка я благодѣяніе обществу и уйду. Пройдусь съ сигарой и все хорошенько обдумаю. Надо обдумать“.

Съ задумчивымъ лицомъ онъ отыскиваетъ свое пальто и шляпу и, незамѣченный алхимикомъ, уходить.