Черная молния вечности (сборник) - Лев Котюков

Есенин – это та песня, которая несет отсвет вольной Руси, не мыслимой сегодня и не могущей так раскованно повториться. Никого не оставляет эта песня равнодушным, потому что наше вчера еще так недалеко (та вольная буйная стихийная сила), и как бы ни замкнули нас железные условия прогресса, цивилизации – молодость наша легко ранит своей песнью, отголосок которой – во всем Есенине.

Это – только об одном его луче. А их у него много – и все живые.

Вчера, ночью, дочитал «Травинки во льду». [17] Читал, стараясь сохранить беспристрастие. До половины это удавалось. Чувствовал, что пишется очень густо, «мясисто», и без претенциозной абстрактности мысли, с очень «земным» ощущением мелочей привычного мира, сквозь который пробивается проклюнувшаяся душа человека. После половины обнаружил, что беспристрастие было внешним, что недочитать уже – как перерезать живое.

К концу даже заржал среди ночи, поддавшись твоему классу. Потом подумал: а что эти травинки? Не искусственно ли они торчат в середине рассказа? Верь, и без символики чувствуешь и лед и травинки – не те, желтые, а эти – пробивающиеся. И даже если бы я случайно пропустил место о мертвых травинках и таким образом не знал, что они есть в рассказе, то название его не вызвало бы недоумения. Над этим и теперь думаю. Видимо, в них, в тех неживых, есть, что-то и другое, чего я не схватил. В конце зарябили Алешины отрывочные слова, мысли: что это, как, почему. Какой-то спад той напряженной ровности и значительности, что во всем рассказе. Может, сначала кажется – слова очень сгущены, до нарочитости, а потом вдруг натыкаешься на одно – и картина ясна, как та, – выступающая из класса этакой курочкой! Молодец! Лишь бы так пошло – но уже в развитии, в тебе во всем.

О разговоре с Твардовским. [18] Он «записан» до зримости во мне. Мысль записать на бумаге, когда приехал из Москвы, показалась коробящим кощунством, хоть я не смотрел на него «суеверно». Да и неловко – сейчас о нем. слишком нескромно. Потом поговорим. Я конце месяца буду. А сейчас не хочется болтаться в воздухе и в Воронеже. Там, брат, так пусто сейчас… А тут хоть греет – свое, мучительное. Ты никуда не отлучишься к тому сроку?

Все. Будь здоров во всем. А. П.

P.S. Скажи, не приходилось ли тебе видеть в книготорге старые номера «Подъема» – 4 за 1963 и 1-й – за 1955? Очень нужно. Нужда не духовная, но большая. Если случится, посмотри, пожалуйста. Литстраница [19] – не моя, я в ней только «ингредиент» со своей статьей.

Привет, Володимир!

Ты напрасно тревожишься: тоска – тоской, а жизнь – жизнью, дело – делом. Прошлого у меня нет. И не будет. Я от него отказался сам перед собой.

Если позволят небеса, в субботу взмою ввысь – и увидимся. Я позвоню. Лишь бы синоптики не подвели. Рад буду, если в «Травинках» – без лести говорю – увидал нужное. Когда в вещи есть «корень», его всегда увидишь. Твоя открытка – как раз ко дню моего рождения. Так и зачислим.

Будь здоров.

Я могу быть вскоре. Есть дело.

Жму руку.

Алексей.

Здравствуй, Владимир!

В тот раз я улетел рано утром в понедельник. Видел ли ты телепередачу 17-го? [20] Вряд ли. Дело в том, что вместо 5.00 она пошла в 2.00. Футбол внес поправку в программу. Если же видел, то говорить о ней нечего. Неудобств не испытывал. Даже от лампы, из-под коей удрал Кораблинов [21] и под кою сел облучаться я – надо же беречь стариков. Облучение помогло созреть моим некоторым мыслям, и я, прилетев, написал за это время стихи. Скажи, а нельзя ли все-таки пропихнуть изд-ву сборник этим годом? Как там дело сейчас – не уловил ли чего-нибудь нового?

Мой преемник (на с/хоз. отделе) [22] удрал, не выдержав месяца. Я хочу стоять на своем месте, а туда – пусть редактор ищет. Он к празднику приедет из санатория – вот и пусть займется укомплектованием кадров. О беглые людишки! Иных перемен нет. Надо делать свое. Мои – ночи.

Интересно, «Роман с друзьями» А. Мариенгофа в № 10 «Октября» [23] – это не вариант ли «Романа без вранья»? Вообще-то были времена… Ярко, громко, а почему-то не завидно. На праздник буду в Воронеже. Оставшееся время – дни – идут воловьей походкой.

Ты аннотацию уже отдал? Я не запомнил тогда. <…>

Как живешь?

Привез бы я тебе винограду, но здесь он исчез – и местный и грузинский. Что-то рано дохнуло холодом. Осень – грязная нищенка даже здесь. Ни одного яркого листа. Когда смотришь на землю сверху – становится душно: вся избита, размолота и затянута дымом, пылью, туманом. И какая тонкая оболочка жизненных газов окружает землю! Жутко. Ведь вся она будет в конце концов отравлена нами. И летя, не уйдешь от земли…

Все. Будь здоров. Жму руку…

Спасибо за Чюрлениса. «Истина» запомнилась.

Алексей.

Здравствуй, Володя!

Позавчера я из Москвы… Приехал в Воронеж – и не смог тебе даже позвонить. В полдень вылетел из Воронежа. Вышел из самолета, остановился на горе – далеко видна земля и тихо на ней, опустелой, принявшей первый, неверный снег.

Чем была Москва? Два часа – Кремль. В Архангельском соборе отблеск Рублева, могила Дмитрия Донского, Грозного… Вопрос гиду, почему рядом с Кремлем и Мавзолеем – буйный торг: Гумм и прочее. Не понравилось. Оторвался и пошел сам. <…>

Был в «Молодой гвардии» Г <…>, Б <…>. [24] Говорил о «столбовой дороге» и «обочине», кои они мне указывали в ответе. Заговорил Б. мягче. Но народ, чувствую, недобрый. Очень уж вежливый-с. Ладно. Свое надо вырывать. Нужно делать стихи. Вот плюнул на все лит. страсти и пишу.

Ладонщиков [25] порекомендовал (это пусть будет между нами): выйдет книжка, готовь ее и крупные циклы, пусть в Воронеже представляют тебя, рекомендуют в Союз. А там выйдет вторая книжка. Членство дает право попасть на литер. курсы. А мне так надо учиться – и вот столько преград на пути к учебе, к своему прямому делу. Ведь в Воронеже я тоже чужак в кругу расчисленных светил. Буду готовить стихи, а потом – рукопись. В «Мол. гв.» сказали: дело за вами, присылайте. Могу делать месяца четыре.

На работе все в порядке. Остаюсь на своем отделе писем, но человека на сельхозе нет, прихватываешь и не свои темы. Так жизнь идет. Недели через две буду в Воронеже. Карантин сняли, наконец. Нужно узнать, как идет цикл в «Подъеме». Волохов [26] одобрил все стихи, но запнулся «об одном месте». О каких – догадываюсь.

Всего доброго тебе.

Алексей.

Во времени вечном (Из выступления на отчётно-выборной конференции МГО Союза писателей России 18 февраля 2004 года.)

Нынче совершенно отчётливо видится угрюмый декабрь 1990 года и тусклые, в одночасье ставшие чужими коридоры и переходы нашего писательского дома. Забрёл я тогда в наш писательский Союз с благой и тупой целью: заплатить членские взносы, благо остатних гонораров, о которых теперь слагают легенды, хватало не только на уплату оных. Зашёл и растерялся, поскольку никак не мог отыскать никого из нашей писательской обслуги. Ткнулся в какую-то дверь и вместо знакомых лиц узрел компанию упакованных «новых русских», мужиков и баб, оживлённо обмывающих новый компьютер.

– А вы кто? – высокомерно поинтересовалась самая размалёванная, явно главная секретутка.

– Да вроде писатель, хочу вот взносы заплатить. Не подскажете, где? – неестественно робко для самого себя поинтересовался я.

– А, писатель… Ходють тут ваши писатели! А чего шастают, непонятно. Скоро тут никаких писателей не будет. Отписались! – презрительно прокаркала перемалёванная бабёнка и величественно повернулась ко мне задом.

Прямо скажу: мерзопакостно стало на душе от такого приёма и от слов обидных. Именно не мерзко, а мерзопакостно, потому что на мерзость можно хоть как-то ответить, а вот изживать из души чужую мерзопакость можно десятилетиями. И за пределами жизни земной можно с ней не расстаться.

Двинулся я дальше по этажам, почти без надежды на здравый смысл, и лоб в лоб, столкнулся в коридоре с одним мелким стихотворцем, с которым собутыльничал в годы молодые.

– Какие ещё взносы? – набросился он на меня. – Нашёл, лопух, о чём думать! Теперь бизнес всюду, а ты – взносы! У тебя, случаем, нет клиентов на старые «волжанки»? Десять «волжанок» списанных могу предложить по отпускной цене. Давай наварим на пару сверху!

– Да откуда? Кто из наших сейчас при деньгах?.. – пробормотал я. – Все внизу варятся…

– А холодильники не нужны? – продолжал наседать пронырливый стихотворец.

– Да есть у меня холодильник, работает, – отбрехнулся я.

– А ты чем вообще занимаешься? – вдруг строго, как коммунистический парторг, вопросил приятель.