Матерь Тьмы - Фриц Ройтер Лейбер

– До сегодняшней беседы мне и в голову не приходило, мой дорогой Франц, что у вас есть эта книга, – объяснил Байерс. – Вы, возможно, помните, что в ту встречу в Хейте показали мне только дневник, написанный лиловыми чернилами, а позже прислали мне фотокопию исписанных страниц. Но вы не упоминали о том, что вместе с этой тетрадкой купили еще и книгу. Впрочем, в тот вечер вы были… Э-э… Несколько на взводе.

– В то время я вовсе не бывал трезвым, – сухо ответил Франц.

– Понимаю… Несчастная Дейзи… Не будем об этом. Дело вот в чем: «Мегаполисомантию», вероятно, следует считать не только редкой, но и, в буквальном смысле, очень тайной книгой. В последние годы жизни де Кастри изменил свое мнение по этому вопросу и попытался отыскать все до единого экземпляры, чтобы сжечь их. И преуспел в этом! Почти преуспел. Известно, что он делал немалые гадости тем, кто отказывался изымать из своих библиотек эту книгу. Вообще-то, он был очень противным и, я бы сказал, хоть и ненавижу расставлять моральные оценки, злым стариком. Как бы там ни было, в тот раз я не видел смысла говорить вам, что у меня имеется единственный, как я тогда считал, сохранившийся экземпляр книги.

– Слава богу! – выдохнул Франц. – Я очень надеялся, что вам что-нибудь известно о де Кастри.

– Кое-что известно, но очень немного, – ответил Байерс. – Но прежде хотелось бы дослушать вашу историю. Итак, вы сегодня поднялись на Корона-Хайтс, рассматривали оттуда в бинокль пирамиду Трансамерики, и в связи с этим процитировали де Кастри насчет «наших современных пирамид»…

– Непременно, – сказал Франц и поспешно перешел к изложению самой неприятной части рассказа; в памяти во всех подробностях всплыли и треугольная бледно-коричневая морда, и поспешный спуск (почти бегство) с Корона-Хайтс; завершая повествование, он вспотел и снова принялся оглядываться по сторонам.

Байерс вздохнул и сказал с подчеркнутой укоризной:

– А после всего этого, преследуемый параментальными сущностями до самого порога, вы пришли ко мне! – И он повернулся в кресле, чтобы с некоторым подозрением взглянуть на затененные золотыми занавесками окна позади себя.

– Дональдус! – сердито воскликнул Франц. – Всю эту чертовщину я не по дороге выдумал, чтобы позабавить вас, а рассказываю чистую быль. Я понимаю, что все крутится вокруг фигуры, которую я несколько раз видел с расстояния в две мили через семикратный бинокль, и поэтому любой вправе возразить, что это могут быть оптические иллюзии, дефекты в самом бинокле, даже самовнушение, но я более-менее разбираюсь и в психологии и в оптике – это не было ни тем ни другим! Я вполне досконально изучал все, что связано с летающими тарелками, и ни разу не встречал ни одного свидетельства существования НЛО, которое было бы действительно убедительным, зато сам видел бликующие ореолы на самолетах, которые имели овальную форму, светились и пульсировали точно так же, как то, что видели не меньше половины наблюдателей тарелок. Однако в отношении того, что я видел сегодня и вчера, у меня нет никаких сомнений подобного рода.

Но еще произнося этот монолог и продолжая с тревогой всматриваться в окна, двери и тени в квартире, Франц поймал себя на том, что в глубине души начал сомневаться в воспоминаниях об увиденном (возможно, человеческий разум не в состоянии удерживать в себе подобный страх более часа, если тот не подкрепляется повторением), но будь он проклят, если скажет об этом Дональдусу!

И он закончил ледяным тоном:

– Конечно, нельзя исключить той возможности, что я спятил, временно или навсегда, и у меня «видения», но пока не будет уверенности в этом, я не собираюсь вести себя, как безмозглый (или веселый) идиот.

Дональдус, выслушивавший эту речь то с протестующими, то с умоляющими минами, тут же заговорил умиротворяющим и даже немного обиженным тоном:

– Мой дорогой Франц, я ни на минуту не сомневался в вашей серьезности, не подозревал (и не подозреваю!) в вас психопатии. Да что там говорить: я сам склоняюсь к вере в параментальные сущности с тех самых пор, как прочитал книгу де Кастри, и особенно после того, как услышал несколько обстоятельных, очень своеобразных историй о нем. Теперь же ваш поистине потрясающий рассказ очевидца развеял мои последние сомнения. Но сам я пока не видел ни одной. Если бы со мной такое случилось, я, без сомнения, почувствовал бы весь ужас, который сейчас испытываете вы, и даже более того, но до тех пор, а возможно, и в любом случае, и несмотря на обоснованный ужас, который они вызывают в нас, они все же совершенно обворожительные существа, разве нет? Теперь что касается того, считать ваш рассказ былью или вымыслом… Мой дорогой Франц, для меня высокое качество сюжета является высшим критерием правдивости чего бы то ни было. Я не делаю никакого различия между реальностью и фантазией, объективным и субъективным. Вся жизнь и все осознание в конечном счете едины, включая сильнейшую боль и саму смерть. Вовсе не обязательно вся пьеса должна доставлять удовольствие, и финалы никогда не бывают утешительными. Некоторые явления сочетаются на изумление гармонично и красиво, невзирая на душераздирающие диссонансы, это правда, а некоторые не сочетаются, и это просто плохое искусство. Неужели вы со мною не согласны?

Франц не знал, что сказать на это. Он определенно не придавал книге де Кастри как таковой ни малейшего значения, но… Он задумчиво кивнул, хотя вряд ли это можно было считать ответом на вопрос. Жаль, что он не обладает острым умом Гуна или Сола… И Кэл.

– А теперь я расскажу вам свою историю, – сказал Дональдус, вполне удовлетворенный этим невнятным жестом. – Но сначала немного бренди; по-моему, будет очень кстати. А вы? Что ж, тогда немного горячего кофе. Сейчас сделаю. И бисквиты? Да.

У Франца начала побаливать голова, подступала легкая тошнота. Простое почти не сладкое марантовое печенье вроде бы помогло. Он налил себе свежесваренного кофе из кофейника и добавил немного сливок и сахара, предусмотрительно принесенные хозяином. Стало еще легче. Он не ослаблял бдительности, но теперь это состояние давалось не столь трудно – как будто осознание опасности превращалось в образ жизни.

18

ДОНАЛЬДУС ВОЗДЕЛ палец с серебряным филигранным кольцом и заговорил:

– Не следует забывать, что де Кастри умер, когда мы с вами были младенцами. Почти все сведения, которыми я располагаю, исходят от пары не очень близких и вряд ли любимых друзей последних лет жизни де Кастри: Джорджа Рикера, который был слесарем и играл с ним в го, и Германа Клааса, который имел букинистический магазин на Терк-стрит, был своего рода романтическим анархистом и некоторое время технократом, и немного