Воспоминания о монастыре - Жозе Сарамаго

Вот появился первый бык, появился второй, появился третий, появились восемнадцать пеших тореро, которых Сенат за большие деньги нанял в Кастилии, выехали на площадь всадники, наставили на быков копья, а пешие стали метать в них дротики, украшенные разноцветными вырезными бумажками, а вон того всадника бык обидел, сорвал с него плащ, и всадник поворачивает коня к быку, тычет в быка шпагою в отместку за запятнанную честь. И появляются четвертый бык, пятый, шестой, уже десять их, или пятнадцать, или двадцать, вся площадь залита кровью, дамы смеются, взвизгивают, бьют в ладоши, дворцовые окна словно цветник, а быки гибнут один за другим, и туши их увозят на низких фурах, влекомых шестеркою коней, а ведь упряжка шестернею дозволена лишь лицам королевского рода или самым родовитым, и обстоятельство сие если и не доказывает королевского происхождения либо родовитости быков, то свидетельствует о том, что весят они немало, пусть порасскажут об этом лошади, красивые, впрочем, и нарядно разубранные, сбруя алого рытого бархата, попоны с бахромою из поддельного серебра, такие же наголовники и назатыльники, а бык весь утыкан бандерильями, истерзан ударами копий, внутренности волочатся по земле, мужчины в горячке тискают разгоряченных женщин, и те откровенно жмутся к ним, Блимунда не исключение, с чего ей быть исключением, прильнула к Балтазару, кровь ударяет ей в голову, когда видит она, как бьет кровь ключом из ран на бычьих боках, хлещет, живая, предвестьем смерти, но видение, которое застывает в глазах, от которого стынет взгляд, это безжизненная бычья морда с разинутой пастью, со свисающим толстым языком, быку уже не щипать жестковатые травы полей, разве что на потусторонних призрачных пастбищах, как знать, что ждет этих быков, бычий рай или бычий ад.

Все же рай, должно быть, если есть в этом мире справедливость, не может быть ада после мук, выпавших на долю этим быкам, которых накрыли так называемыми огненными попонами, толстыми, в несколько слоев, заполненными разного рода ракетами, попона с двух концов поджигается, занимается огонь, ракеты взрываются, над всей площадью стоит грохот и сверкают огни, бык словно жарится заживо, и вот несется он по площади, обезумевший, разъяренный, ревет, мечется, а меж тем дон Жуан V и народ его рукоплещут при виде рабьей смерти, быку и тому не дозволено убивать, умирая. Пахнет горелым мясом, но запах этот не оскорбляет обоняния тех, кто привык к кострам аутодафе, в конце концов, быку одна дорога, на блюдо, все-таки польза, от еврея-то лишь имущество останется.

Теперь вносят расписные глиняные фигуры, они выше человеческого роста, руки подняты вверх, ставят их посереди площади, что-то будет, вопрошают неискушенные, может, отдохнут глаза от кровопролития, фигуры-то глиняные, и худшее, что может с ними произойти, это то, что превратятся они в груду осколков, которые придется вымести, испорчен праздник, больше сказать нечего, утверждают скептики, а любители кровавых зрелищ требуют, чтобы выпустили еще быков в огненных попонах, хоть посмеемся мы все вместе с королем, не так уж часто выпадает нам случай посмеяться вместе, и в этот миг появляются из загона два быка и видят в удивлении, что на площади никого нет, только эти страшилища с воздетыми к небу руками и без ног, круглобрюхие и размалеванные, как дьяволы, вот кому отомстим мы за все обиды, и быки бросаются вперед, глиняные страшилища с глухим грохотом рассыпаются на куски, и оттуда дюжинами выскакивают перепуганные кролики, разбегаются во все стороны, за ними гоняются капеадоры[46] и кое-кто из зрителей, приканчивают дубинками, тут нельзя зевать, кролик удирает, а бык на тебя рога наставил, а народ хохочет громогласно, не зная удержу, и вдруг тон восклицаний меняется, потому что из двух других глиняных кукол, тоже распавшихся на куски, вылетают, хлопая крыльями, стаи голубей, они растерялись от гомона, их слепит резкий солнечный свет, иные утратили способность летать, не могут набрать высоту, попадают в руки зрителей, сидящих на высоких подмостках и жадно хватающих птичек не столько потому, что голубь в тушеном виде кушанье здоровое и лакомое, но чтобы прочесть надписи на листках, прикрепленных к птичьим шейкам, например, такие, В клетке тесной я томилась, знала горе и беду, но, коль к добрым попаду, благо будет мне и милость, Не без страха и сомненья к небу я стремлю усилья, чем взлетают выше крылья, тем губительней паденье, Вырвалась я из темницы, но коль смерть судил мне Бог, пусть бы умереть помог мне от праведной десницы, От руки, что всех разит, мне спасенье высь полета, там, где мрут быки без счета, и голубкам смерть грозит, но не всем, ибо некоторые взлетают кругами, вырываются из водоворота криков и рук, поднимаются все выше, выше, хлопанье крыльев становится увереннее, на высоте их пронизывают солнечные лучи, и летящие над кровлями птицы кажутся издали золотыми.

На следующий день еще затемно Балтазар и Блимунда, взяв с собою лишь узел с одеждой и уложив в котомку кое-какую снедь, вышли из Лиссабона и направились в Мафру.

Возвратился блудный сын, привел жену, и если явился он не с пустыми руками, то лишь потому, что одна осталась на поле битвы, другою же сжимает он руку Блимунды, богаче стал или беднее, спрашивать незачем, ибо всякий человек знает, что есть у него, да не всякий знает, сколько это стоит. Когда Балтазар отворил дверь и предстал перед своей матерью, Марта-Мария зовется она, обняла мать сына, так крепко обняла, словно была в ней мужская сила, но то была лишь сила сердца. На культе у Балтазара крюк, и как же больно, как горестно было видеть на плече у женщины гнутое железо, а не согнутые раковиной пальцы, бережно защищающие то, что так нуждается в защите. Отца дома не было, он трудился в поле, единственная сестра Балтазара вышла замуж, у нее уже двое детей, муж ее зовется Алваро Педрейро, он ремеслом каменщик, по ремеслу и дали ему фамилию,[47] случай нередкий, знать бы, по каким причинам и в какие времена дали кому-то, хоть и как простую кличку, такое прозвание, как Семь Солнц. Блимунда стояла в дверях, дожидалась, когда наступит ее черед, старуха ее не видела за спиною сына, да и темно было в доме. Отодвинулся Балтазар, чтобы смогла она углядеть Блимунду, он того хотел, но Марта-Мария углядела прежде то, чего не заметила вначале, может, только ощутила по неприятно холодящему прикосновению к плечу, прикосновению железа, а не руки, но при этом увидела и неясную фигуру у двери, бедная женщина, и больно ей при виде изувеченной этой руки, словно сама изувечена, и тревожно от присутствия другой женщины, и тогда вышла Блимунда за порог, всему свое время, и снаружи услыхала плач и вопросы, Сынок мой любимый, как случилось это, кто тебе это сделал, уже смеркалось, Балтазар подошел к двери, позвал, Войди, в доме зажгли свечку, Марта-Мария еще всхлипывала тихонько, Матушка, это жена моя, она зовется Блимунда ди Жезус.