Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа - Аполлон Коринфский

Русская народная песня не обходит моря молчанием, не оставляет синего без своего слова ласкового. Величает она его «морюшком», «широким раздольицем», то и дело возращаясь к нему в своих волнами льющихся напевах. «Ах, и по морю, ах, и по морю, ах, по морю, морю синему, по синему по Хвалынскому!» – звенит-разливается она в хороводном кругу, величающем «лебедь белую с лебедятами со малыми со детятами»:

«…Плывши, лебедь встрепенулася,Под ней вода всколыхнулася;Плывши, лебедь вышла на берег…Где ни взялся, где ни взялся,Где ни взялся млад-ясен сокол, —Ушиб-убил, убил-ушиб,Убил-ушиб лебедь белую;Он кровь пустил по синю морю;Он пух пустил, он пух пустил,Он пух пустил по поднебесью,Сорил перья по чисту полю…»

От этого хватающего за сердце напева неунывающие певуны готовы перейти и к такой смешливой, пляшущей словами песне, как: «За морем синичка не пышно жила, не пышно жила, пиво варивала, солоду купила, хмелю взаймы взяла, черный дрозд пивоваром был…» Среди свадебных песен, поющихся на девичнике красными девушками – невестиными подружками, еще не забыта в народе старинная: «Поверх моря, поверх синяго, поверх синяго, поверх Хвалынскаго, налеглись туманы со морянами, не видно ни лодочки, ни молодчика»… А во скольких других свадебных песнях слышится упоминание о море: «На море селезень косу вьет, серая утушка полощется…», «По морю корабль плывет, а по кругу бережку каретушка…», «Как на синем на море, что ль на белом камене строила Анна-душа, строила Ивановна, строила себе широкий двор…» Но все эти песни замирают без следа в душе слушателя перед такою «семейной», по определению собирателей песенного богатства, как поющаяся во всех уголках народной Руси:

«Уж как пал туман на сине море,А злодей-тоска в ретиво сердце;Не осаживать туману со синя моря,Злодейке кручине с ретива сердца…»

Отразилось море и в разгульных песнях («Протекало синее море, слеталися птицы стадами» и др.), и в удалых («Уж как по морю, морю синему, по синему по Хвалынскому туда плывет сокол корабль…» и др.), и в солдатских – помогающих нести русскому воину тяготы службы царской. Есть и в казацких, ведущих речь о царе Иване Васильевиче, Ермаке сыне Тимофеевиче, донском, гребенском, яицком и селенгинском казачестве, свой сказ о море. И в каждом упоминании об его широком раздолье чуется глубина простодушного вдохновения, льющегося могучим разливом из народного сердца.

А и широко же это сердце, как сине море глубокое!..

VI. Лес и степь

Стихийная душа русского народа, – как в зеркале отразившаяся со всеми достоинствами и недостатками в памятниках изустного простонародного творчества, сохраненных от забвения трудами пытливых народоведов-собирателей, – во все времена и сроки стремилась на простор. Тесно было ей – могучей – ютиться веки вечные в насиженном поколениями родном гнезде, – хотя она и была прикована к нему неразрывными цепями кровной любви и всегда, куда бы ее ни закинула судьба, возвращалась к этому «гнезду», – хотя бы только мысленно, если нельзя на деле. Широкий размах был, – как и теперь остается, – неизменно присущ русской душе. Невместно было ей прятаться в норы от веяний внешней жизни, отовсюду наступавшей на нее. Как же ей было не рваться на простор, когда ее обуревала разлитая по всему народному духу силушка богатыря Святогора, не нашедшего на белом свете «тяги земной» и «угрязшаго» в недра Матери-Сырой-Земли?.. Самобытная в каждом своем проявлении богатырская душа пахаря и в искании простора оказалась не менее своеобразною. Желанный, он являл ей себя и в живых стенах деревьев – в лесу, и на вольном воздухе безлесной степной равнины, волнующейся, как море синее – ковылем, травой шелковою. «Степь леса не хуже!» – говорит народная Русь, но тут же новым крылатым словцом сама себя оговаривает: «Лес степи не лучше!» и прибавляет к этим двум поговоркам другие, еще более красные. «В степи – простор, в лесу – угодье!», «Где угоже, там и просторно!», «От простора угодья не искать, от угодья – простора!», «На своем угодье – житье просторное!» и т. д. Этими поговорками-присловьями поясняется сближение степного «простора» с лесным «угодьем». «Просторно вольному казаку на белом свете жить: был бы лес-батюшка да степь-матушка!» – подговаривается к ним, что присказка к сказке, речение, подслушанное в жигулевском Поволжье, – в тех местах, где когда-то задавала свой грозный пир понизовая вольница, оторвавшаяся от земли и выливавшая горючую тоску по ней в своих воровских да разбойничьих песнях. И теперь еще хватают за сердце, щемят ретивое свои «удалым» напевом такие песни, как:

«Не шуми ты, мати зеленая дубровушка!Не мешай-ка ты мне, молодцу, думу думати:Как поутру мне, добру-молодцу, во допросе быть,Во допросе быть, перед судьей стоять,Ах, пред судьей стоять – пред праведным,Перед праведным, пред самим царем…»

С такими словами обращается удалой казак «вор-разбойничек» к охранявшей его волю вольную зеленой дубравушке. «Еще станет меня царь-государь спрашивати», – продолжает свою речь удалая песня: «Ты скажи, скажи, детинушка, крестьянской сын, уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал? Еще много ли с тобою было товарищей? Я скажу тебе, надежа православный царь, всю правду, я скажу тебе всю истину: что товарищей у меня было четверо, уж как первой мой товарищ темная ночь, а второй мой товарищ – булатный нож, а как третий товарищ мой – добрый конь, а четвертой мой товарищ – тугой лук, что рассыльщики мои – калены стрелы. Что возговорит надежа православный царь: исполать тебе, детинушка-крестьянской сын! Что умел ты воровать, умел ответ держать, я за то тебя, детинушка, пожалую середи поля хоромами высокими, что двумя ли столбами с перекладиной!..» В этой песне разбойник остается все тем же «крестьянским сыном», что и был до своего разбойничества. Слышится в ее словах биение все того же горящего любовью к родной земле, хотя и обагренного кровью, сердца, звучат та же неизменная преданность царю-государю, та же вера в его «правду праведную».

В других, родственных с этою, песнях воспеваются «леса, лесочки, леса темные», в которых были когда-то разбиты разоренные теперь «станы, станочки, станы теплые». Одна кончается таким заветом зачуявшего смертный час разбойника: «Вы положите меня, братцы, между трех дорог: между киевской, московской, славной муромской; в ногах-то поставьте мне моего коня, в головушки поставьте животворящий крест, в руку правую дайте саблю острую. И пойдет ли, иль поедет кто – остановится, моему кресту животворящему он помолится, моего коня, моего ворона испугается, моего-то меча, меча остраго приужахнется…» Одна песня – задушевнее другой, несмотря на то что пелись-слагались они в стане разбойничьем, вылетали на светлорусский простор из глубины опаленной грозною тоской груди, на которой тяжким бременем лежали дела душегубные. Вслушиваешься в такую, например, песню и только диву даешься, каким это чудом могли уживаться бок о бок звериная жажда крови и истинно человеческие чувства:

«Как досель, братцы, через темный лесНе попархивал тут, братцы, млад-белой кречет,Не пролетывал тут, братцы, ни сизой орел;А как нынче у нас, братцы, через темный лесПролегла, лежит дороженька широкая!Что по той ли по широкой по дороженькеПроезжал ли млад-удал добрый молодец.На заре-то было, братцы, на утренней,На восходе было, братцы, светла месяца;Как убит, лежит удал добрый молодец,Что головушка у молодца проломана,Ретиво сердце у молодца прострелено,Что постелюшка под молодцем – камыш-трава,Изголовьецо под добрым – част ракитов куст.Одеяличко на молодце – ночка темная,Ночка темная, осенняя – ночка холодная…»

Воспевая леса-дубровушки, русская вольная душа не оставила без хвалебного песенного слова и степь широкую, где приходилось ей размыкивать свою грусть-тоску. «Уж ты, степь моя, степь-раздольице, – льется песня, – степь широкая, степь Моздокская! Про тебя ли, степь, приготовил я три подарочка молодецкиих: первый дар тебе – удаль смелая, удаль смелая, неуемная; а другой тебе мой подарочек – руки крепкия, богатырския; а уж третий-то мой подарочек – голова буйна разудалая»… и т. д. Прислушиваясь к словам другой песни, слышишь, как шумит ковыль-трава шелковая, как бегут по ней ветры буйные, – видишь, как, припадая грудью к ней, уносит добра молодца от погони резвоногий конь, о котором сложилась пословица: «Степного коня не объездить на корде!»