Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась - Лола Лафон

– Согласна. И в Москве вы действительно выступили потрясающе. Я встречала такое предположение – по-моему, интересное: вроде бы ваша невинность в Монреале, в семьдесят шестом, ведь, в конце концов, вы были тогда совсем ребенком… так вот, якобы ваша невинность в сочетании с техническим совершенством ваших композиций в каком-то смысле передалась судьям, и они словно бы не посмели заниматься махинациями рядом с такой явной чистотой…

– Чистотой? Иными словами, вы приписываете махинации с моими оценками в Москве чему-то «нечистому», появившемуся во мне, поскольку я перестала быть девочкой? Не понимаю… Послушайте, я не уверена, что мы сможем продолжать. Вы все очерняете! У вас все – сплошной мрак! Вы без конца заставляете меня судить. А я отказываюсь быть судьей для кого бы то ни было другого!

На этом она, обозлившись, бросает трубку, и мы с ней три недели не разговариваем. Но потом я получаю от нее открытку, она пишет, что уехала отдыхать, и постскриптум к открытке такой: «Бела заходил со мной очень далеко, но я придумала, как защищаться. Допустим, я знала, что могу проплыть в бассейне пятнадцать дистанций подряд, а Беле говорила, что десять, таким образом, пять у меня оставалось в запасе. Бела не мог меня сломать, потому что никогда не знал моих настоящих пределов, я никогда ему их не открывала».

Почему она, годы спустя, так упорно отрицает то, о чем свидетельствуют другие, почему так хочет от всего и всех отмежеваться, зачем ей эти нагромождения официальных версий, зачем так ожесточенно сражаться, оспаривать малейшую свою слабость, хвастаться своей исключительной силой — «я никогда не плакала», – зачем постоянно перекраивать все, что могло бы сблизить ее с «бедной девочкой»?

Я познакомилась с X, румынским журналистом, не пожелавшим, чтобы я здесь упоминала его имя. Так вот, по словам X, Надя обладала обостренным осознанием себя, своего тела, могла просчитывать в уме свои движения до миллиметра. Разгадка ее технического превосходства именно в этой способности к сверхбыстрым расчетам, позволявшим ей, продолжая движение, уточнить и выправить его. Разумеется, после разговора с X я сама ей позвонила и, разумеется, ни словом не упомянула о недавнем нашем споре, не выказала ни малейшей досады. Я просто рассказала ей о встрече с журналистом. Она радостно подтвердила его слова, довольная, что может приоткрыть крохотную часть своего «рецепта», своего «секрета изготовления»: «Это очень верно! Мне удавалось во время выступления поправить себя: выпрямить плечо, приподнять голову… о, это было совершенно незаметно, никто ничего не видел!»

– Можно сказать, вы незаметно подчищали свои ошибки?

– Да, вот именно. Я переписываю все! Но… потихоньку!

Команечи Надя – на спине ее купальника с треугольным вырезом стартовый номер 50 – идет к бревну Она прогоняет в тень фей вместе со старыми сказками, где полным-полно испуганных девочек, которых надо направлять, чтобы не сбились с пути, став жертвами собственного легкомыслия. Она отпускает детство и тонкими руками перекраивает пространство, прошивает его насквозь, словно шелковая нить, она завораживает фотоаппараты и остается недостижимой. В какой-то момент ее выступления на бревне музыка, сопровождавшая чужие вольные упражнения, смолкает, она двигается в тишине. И это такое огромное, такое просторное спокойствие, она чертит вытянутым носочком дугу, взмахивает руками, не глядя запрокидывается назад, сальто, переворот… И вот, когда она уже готовится соскочить, в памяти всплывает то, о чем думать нельзя, нельзя никогда, – чтобы тебя не околдовали, чтобы тебя не похитила эта картинка, как ты падаешь головой вниз, ударяешься затылком об пол. Отсутствие Елены напоминает о себе. Елена, сирота, которую воспитывала бабушка, Елена, которую тренеры считали запасной, тем не менее выиграла в Страсбурге[41], стала абсолютной победительницей. Елена упала, выполняя на тренировке уникальную связку, за несколько дней до открытия Игр. Поговаривали, что ее тогда заставили возобновить тренировки слишком рано, когда она еще не полностью восстановилась после тяжелых травм. Никто ничего толком не знает о несчастном случае, кроме одного: она выполняла сальто Томаса[42], свой коронный номер (перед ним всегда украдкой крестилась за спиной у тренера). Когда-нибудь я сломаю себе шею. Нет, Лена, такие девушки, как ты, не ломают себе шею. Такие девушки, как ты, не оказываются в инвалидном кресле, запертыми в четырех стенах, со сломанной шеей, парализованные после выполнения сверхсложного элемента, и им не приходится ждать год, потом два, потом еще три, потом десять и еще десять, прежде чем умереть за два дня до Рождества от «последствий несчастного случая».

Надя наклоняется, подняв ногу в арабеске, ведет линию кисточкой, потом, вытянув перед собой носочек правой ноги, отворачивается от мертвых и от побежденных, от рыданий переломанных девушек и уверенно продолжает флик-фляк[43] – карты с плохими предсказаниями перевернуты, побиты и на этот раз; она приветствует зрителей, они стоят, влюбленные до безумия, потрясенные тем, что ощутили страшный запах не сработавшего заклятия.

«Дорогая Надя. Ты была – ах, какая! – когда вот так взмахивала рукой, закончив вольные упражнения. Мой механический котенок. Сейчас Наде восемнадцать, ей приходится носить лифчик и брить подмышки» – так заканчивает передовую статью редактор «Гардиан» в июле 1980 года.

Им возмущаются: это уж слишком, еще немного – и он начал бы изучать ее трусики! Нет, в самом деле, дальше ехать некуда. Ведь все поддается разумному объяснению, даже если кто-то и надеялся, что Надя избежит своей биологической судьбы. Просто-напросто «Девочка превратилась в женщину, и магия пропала» – называет свой материал о Наде одна французская газета, а другая ей вторит: «Из большой девочки она превратилась в женщину. Вердикт: чары разрушены».

Что же это за магия, которую так оплакивают? Гормональный процесс – и вынесен приговор, покончивший с навязчивой мечтой, мечтой о теле, которое, когда вы приветствуете судей, оставалось бы совершенно плоским, разве что ребра проступят под тесным купальником. И линька, в которую тычут пальцем, окажется слабостью, которую вы не способны преодолеть, оскорблением, нанесенным тем, кто ласкал взглядом вашу покрытую пушком кожу, чем-то таким, о чем не упоминалось в любовном контракте, заключенном между вами и всей планетой в 1976 году.

Мы объявим бойкот этой Олимпиаде, мы в Москву не поедем! На всех каналах западного телевидения только об этом и говорят, и говорят громко, и лица у всех возмущенные. Вытаскивают откровения, которые на самом деле никакие не откровения, так, будто их только что откопали, и настолько грязных еще не бывало.

Всего несколько дней спустя после известия о вторжении советских войск в Афганистан в конце декабря 1979 года и ряда опубликованных на страницах западных газет выступлений Андрея Сахарова против ввода войск, за которые академик был вскоре сослан в Горький, они собрались, чтобы найти решение. Им надо было успокоить мировую общественность и в то же время не нарушить контрактов, заключенных олимпийской индустрией. В конце концов удалось наметить в общих чертах некое подобие кособокой конвенции. Мы поедем, но не будем участвовать в церемонии открытия. Мы поедем, но пойдем под олимпийским флагом, а не под французским, португальским или британским. Так решили все те пятнадцать наций, которые не могли аннулировать свои многочисленные контракты и предпочли в случае победы слушать олимпийский гимн вместо гимнов своих стран: мы не хотим, чтобы наши гимны звучали в СССР.

«Где моя куколка, кто отнял у меня мою куколку», – хнычут они, собравшись в журналистском лобби стадиона имени Ленина после выступления Нади. Нет, они не позволят себя одурачить, не позволят подсунуть им вот эту вот вместо той, прелестной. Понемногу их разочарование уступает место едкой злости: она расправилась с прошлым, и следа не осталось от легкости лета 1976 года, где теперь это «Ру-мы-ни-я», которое произносили с таким восторгом, наслаждаясь ее акцентом, и тем, как она поправляла резинку на хвостике, и ее почти пустым взглядом перед подходом к снаряду, – безупречная игрушка, у которой все всегда в порядке.

Они приступят к формальностям со всем уважением, с каким подобает относиться к бывшей фее, которую мягко подталкивают к выходу, уже и не зная, как ее называть. Белочка? Вот уж точно нет. Птица – может быть… Фотографии этого рухнувшего наземь лапками вверх альбатроса появились на первых полосах всех газет 23 июля 1980 года – в день, когда Команечи упала. Она лежит на спине, тянется рукой к помощи, которая так и не придет. Нескладное, самим собой стесненное тело.