Боснийский палач - Ранко Рисоевич

Сараево было в панике. Распространялись слухи, что городу грозит катастрофа. Сначала взорвут тысячу бомб, которые уже развезены по кварталам, по местам, где никому в голову не придет искать их. Затем с Романии спустятся несколько отрядов тайных сербских обществ, которые перебьют всех чиновников и сторонников императорско-королевской власти. Никто не спасется. Оружие роздано, командиры отрядов прибыли, все готово к походу на Сараево. Женщины и дети не выходили из домов. Ожидали чего-то ужасного, невиданного доселе. Наверное, войну.

Обысканы парки, общественные туалеты и пляжи, сады, дворы, частные дома. Особо подозрительными были те, кто ранее никогда не бывал в полиции.

Когда человек попадает в опасную ситуацию, мозг начинает работать как чайник, в котором кипит вода.

Что это было?! Кто следующий?

Зайфрид припомнил патера Пунтигама и его проповеди. Да, наверное, этот священник был прав, кто знает, что кроется за этим, кто стоит, какая организация? Она готова уничтожить весь мир. А мир не так уж трудно уничтожить, по крайней мере, так теперь кажется.

Разве то, что мы пережили, не есть своеобразная попытка уничтожения?

Личности не так важны, как империи и королевства. Именно так!

Как и прочие версии, у этой были свои сторонники и противники. Зайфриду она казалась весьма разумной, тем более что события вышли из-под человеческого контроля. Да если бы все, что происходит, зависело только от людей, а не от судьбы, не от темных сил, которые время от времени отнимают у людей контроль и овладевают миром! Теперь они только начали свой кровавый пир, последуют страшные дни, а может, и месяцы, мир вздрогнет.

Зайфрид не знал, кто такие вольные каменщики, но для него любая секта была созданием дьявола. Дьявол дал револьвер этому Принципу, ты только посмотри на его фамилию, как будто не крестьянин он, а престолонаследник, дьявол целился и убил святую пару. Зайфрид не понимает, как и почему оставил их Господь. Что Он хотел сказать этим? Знает ли об этом его императорско-королевский ум? Вольные каменщики уже приступили к переделу Европы, как говорят. Возможно ли такое без ведома власти, которая дана нам от Бога?

Я не отцовский адвокат, да и он не стоит перед земным судом, а давно уже предстал пред Господом, если Тот существует и если Его это дело — встречать покойников. Нет суда, хотя я знаю, что кто-то вечно будет стремиться вновь и вновь осуждать тех, кто жил прежде него и делал то, что новому времени не по нраву.

Я не знаю, кто я такой здесь, в Сараево, ни серб, ни хорват, ни босняк, ни австриец. Завтра уже буду никто, а может, и сегодня я уже такой. Почему я должен быть одним из тех, кто четыре года резали друг друга непонятно за что? Я ничего не понял в этой здешней войне, не в той, далекой, где наверняка все выглядело иначе.

Отец в первые годы войны практически постоянно отсутствовал. Провинция, командировки, казни.

Как и других австрийских подданных и патриотов, его очень огорчило покушение.

— Понавешаю теперь политических, — сказал он в тот же вечер маме. Она молчала, даже делала вид, что не слышит его. Мы годами не слышали ее комментариев по поводу того, что происходило вне дома.

— Что это за дикая страна, — добавил он. — Можем ли нынче хотя бы надеяться, что дождемся здесь культуры и цивилизации?

Или он еще что-то третье сказал, но я запомнил только то, что сейчас написал. Среди его бумаг я нашел записку о днях, последовавших за покушением, в ней Сараево напоминало человека, сошедшего с ума. То ли от боли, то ли от страха. От желания стать святым или напакостить.

Нельзя так, написал он, на все суд найдется.

И его кол, через который перебрасывается веревка. Идеальное изобретение.

Я несколько раз пытался нарисовать отцовскую виселицу. Сначала ту, что была раньше, те рисунки он увидел и порвал.

— Не смей это рисовать, — сказал он. — Не твое это дело. Впрочем, моя виселица не такая. А эта говенная, — добавил.

Он частенько употреблял крепкие словечки, но никогда — ругательства или привычные здешние выражения, с помощью которых они общались между собой. Остановятся посреди фразы, выплюнут такое выраженьице, и продолжают. Попробую написать одно: да ебись ты в сраку!

— Как она выглядит? — спросил я.

Он посмотрел на меня так, будто впервые увидел.

— Всего лишь один кол, балка, столб, называй это как хочешь, и ничего больше. Все идеальное по сути своей просто. Сама простота. Но и она, Отто, обладает своей красотой.

Никогда больше, ни до, ни после, он не говорил со мной о своей работе. И в тот раз тут же заговорил о событиях, которые сотрясали Сараево. Он настолько был предан власти, что не мог понять, почему она равнодушно относится к тому, что происходит в городе.

Почему власть не повесила кого-нибудь из этих дикарей, что разоряли лавки по всему Сараево? Ведь там и убитые случались. Парочку их на виселицу, и город успокоится.

— Есть одна здешняя считалка, по селам, куда мы не ездим, ей забавляются, называется «Сладкий кубок шербета», она так звучит: «Это трава, на которой паслась корова, которая масло дала, которое мы отнесли кузнецу, который выковал секиру, которой мы срубили дуб, на котором росла ветка, которой мы убили щенка, который укусил мужика, который принес сладкий кубок шербета». Все в ней, мой Отто, все здесь так, как в этой считалке. Все!

Неопубликованная заметка В. Б.

— Разве не странно, что вы, будучи обычным палачом, были знакомы со многими людьми, стоявшими на административной лестнице намного выше вас?

— Не вижу в этом ничего странного. Я был составной частью этой самой администрации, такой же, как многие из них. Полиция, судьи, палачи, все мы были имперскими служащими.

— Вы любите подчеркивать это «имперские», но ведь вы были скорее боснийскими, региональными, как это называлось.

— А это одно и то же. Без императора и нас бы не было. Послушайте, вы ведь знаете, кем был бы любой наместник в Боснии и Герцеговине без императора! Все это сразу на свои места встало, как только пришел новый император.

— Все те люди, с которыми вы встречались, не были уроженцами Боснии?

— Все мы пришли сюда, чтобы помочь, так считалось.

— Оккупанты — и помочь?

— Я не чувствовал себя оккупантом, да это и не было столь важно для меня. С чего это мне было дознаваться, оккупант я или нет?

— Вы вешали людей, которые восставали против оккупантов?

— Не знаю, против чего они бунтовали, вешал потому, что их правосудно приговорили к смертной казни.

— Тех, что покушались на эрцгерцога, и других политических?

— Я страдал, вешая политических, или им подобных, например, молодого Вешовича в Черногории. Но что бы изменилось, если бы я отказался? Их вешал бы мой помощник, кретин Маузнер. Который так и не научился вешать. Да и молодой Харт, нынешний официальный палач, не слишком-то хорошо знает свое дело. Не знает анатомии, не пользуется моей виселицей. Я слышал, он повесил последнего гайдука, Йову Чаругу, где-то в Славонии. Вот видите, за палачом аж в Сараево послали. Хотя он и не моей школы.

— Вы были знакомы со следователем Пфеффером?

— Судебным следователем на процессе заговорщиков? Да, но весьма поверхностно. Кто-то рассказывал мне, что он жив, поселился где-то в Карловаце. Его никто не любил, ни до, ни после покушения. Не могу понять, почему, а ведь он был исключительно честным человеком. Он был прекрасным знатоком своего дела, и никому не позволял давить на себя в чьих-то интересах. Таких вот обычно и не любят, потому что они никому не подыгрывают, уважают закон. Здесь, в Боснии, сильнее ненавидят именно таких людей, а не преступников, убивающих людей из-за их религиозных убеждений. В Баня-Луке был некий Лазарини, его тоже никто не любил, хотя, как говорили, лучше его там никого не было. Он не позволял им напиваться. Требовал, чтобы они работали. Ну так вот, и я тоже далеко не святой, но почему надо ненавидеть такого человека? Так и с Пфеффером. Были еще такие, только я их по именам не помню уже.

На самом деле он помнил, да только не хотел говорить о них. Он знал куда больше, чем можно было себе представить. Он был в самом центре общественной жизни.

Неопубликованная заметка В. Б.

(Примечание рассказчика: Не совсем понятно, что это — то ли часть беседы с Алоизом Зайфридом, то ли речь идет о независимом расследовании и умозаключениях самого В. Б. Также непонятно, намеревался ли он опубликовать текст, но потом отказался от этой идеи, или же ему было отказано в публикации).

Лихорадочное состояние после покушения в Сараево распространилось на всю страну. Как будто общество вспыхнуло ярким пламенем, и вот теперь горит и потрескивает, стряхивая с себя даже тех, кто мог бы помочь ему.

Само себя с ума сводит, натравливает одних на других, и вот одни сплачиваются, чтобы жечь, вешать и уничтожать, а другие дожидаются своего часа, чтобы в один прекрасный день отомстить им.