University. Повести - Алексей Александрович Федотов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Начало после конца
Барт и Петров сидели в кофейне, посматривая и окна на руины университета, который рухнул буквально через месяц после того, как их и многих других студентов оттуда сократили.
– Из-за чего он все-таки рухнул? – спросил Петров, сделав глоток кофе.
– Канализация подмыла фундаменты, – безмятежно ответил Барт. – Но это с технической стороны. А так – там просто не осталось того, на чем мог бы дежаться храм науки.
– Странно, что они столько студентов отчислили, – задумчиво сказал Петров. – Ну нас посокращали – это я могу понять…
– И заметьте: для всех «изгнанных» это вышло в итоге в плюс: научно-педагогических работников взяли в технический университет нашего же города, а под студентов даже открыли отдельный институт в его структуре: благо, аккредитация на эти направления подготовки имелась…
– Да, просто чудо какое-то! – кивнул Петров, которого назначили и.о. директора этого института.
– Чудо, – согласился Барт.
– А что здесь будет? – кивнул и.о. директора института на развалины университета.
– Это уже совсем интересно, – оживился старый профессор. – Как говорят, здесь построят огромный памятник – свинья, как символ наступающего года, с крыльями, символизирующей беспредельный полет мысли, чешуей, символизирующей заскорузлость старой системы. А рядом огромную синюю руку…
– Я такой памятник с рукой где-то видел! – сказал Петров.
– К сожалению, я тоже видел, – грустно усмехнулся Барт.
В это время Свинокрыл и Невидимая Рука Рынка с явным удовольствием смотрели, как развернуты масштабные работы по строительству им памятника. Генеральным директором отвечающей за строительство организации назначили Бубнову, ее заместителями Заподлянского и Циркова, причем оба заместителя были первыми.
– Круто, что нам памятник открыто построят в центре города? – довольно спросил Свинокрыл.
– Да, – подтвердила Невидимая Рука Рынка.
– А нам будут поклоняться? – озабоченно спросил он.
– Кто поклоняется, тот и так поклоняется. А кто не поклоняется, тот от того, что появится памятник – не начнет, – ответила она.
– Есть еще над чем работать, – грустно вздохнул Свинокрыл.
–А почему решили не восстановить университет, а построить этот безумный памятник?
– спросил Петров.
– Есть многое на свете, друг Горацио… – задумчиво ответил Барт.
– Но мы-то можем уже считать, что у нас все теперь хорошо будет? – поинтересовался и.о. директора института, считавший, что, получив административный пост, он сумеет наладить преподавание и научную работу на должном уровне.
– Я бы не советовал расслабляться, – задумчиво ответил Барт. – Тем более, что Цыганову взяли сюда проректором по учебной работе.
Петров погрустнел: для него это была новая информация.
– Так что же делать? – спросил он.
– Делай должное, а там уже – что получится, – улыбнулся Барт и добавил: – Наше дело правое, мы победим!
Цифровые рептилоиды
Да здравствует Первое мая
В теплый апрельский день доцент Семен Семенович Горбуньков зашел в аудиторию, в которой у него была назначена встреча с новой заведующей кафедрой. Он машинально сел за третью парту на место у открытого окна и тут же смачно выругался:
– Пятый раз сюда попадаю! – возведя вверх очи пожаловался кому-то ученый поэт.
На самом деле раз был не пятый, а семнадцатый; что так влекло творческую натуру именно сюда – сказать трудно: ровно пятнадцать раз доцент давал себе твердое обещание не садиться за эту парту ни при каких условиях.
Парта была полностью испещрена мелкими рисунками: маленькими вагончиками, которых Семен Семенович, когда ему как-то было нечего делать насчитал сто тридцать восемь. А сверху красовалась надпись: «Если ты не голубой нарисуй вагон другой». «Чушь полнейшая! – подумал про себя Горбуньков, первый раз попав за эту парту. – Неужели кто-то на это покупается?» Но вагон нарисовал. А когда однажды они с профессором Бартом присели за эту парту, чтобы поговорить и профессор не нарисовал вагончик, хотя доцент и рассказал ему о надписи, то у Горбунькова после этого всегда были большие сомнения стоит ли здороваться за руку с профессором. Но он все-таки здоровался, потому что был, как сам говорил, «выше предрассудков».
Сам же он нарисовал уже шестнадцать вагончиков, делая это невзирая на то, что как раз над партой было установлено видеонаблюдение, выводившее все, что он делал на пульт охраны вуза, а может именно в силу этого и чувствовал себя обязанным вновь и вновь делать рисунки, попадая за «проклятую» парту. Начальник охраны Митрич, которого Горбуньков учил писать стихи, беря в качестве платы умеренное количество самогона, однажды прозрачно намекнул своему учителю, что его деятельность не является секретом для вузовских охранников:
– Ты доказал нам много раз,
Что ты совсем не …
На последнем слове Митрич почему-то закашлялся, и, несмотря на настоятельные просьбы Горбунькова, слова членораздельно так и не произнес. Но доцент понял, что все делал правильно, потому что у охранников даже тени сомнений не возникало в том, стоит ли пожать его руку. Поэтому сейчас, без тени сомнения, поэт рисовал на парте свой семнадцатый вагон, а всего сто тридцать девятый.
За этим занятием и застала его заведующая кафедрой Даздраперма Вонифатьевна. Это была уже немолодая женщина, имя которой наложило определенный отпечаток на ее судьбу. Ее дед был священник, а отец – пламенный коммунист. Дед назвал сына по святцам, а отец дочь советским именем, означавшим «Да здравствует Первое мая». Сочетание имени с отчеством было престранным, но имя менять не пожелала. Даже, когда в конце восьмидесятых вышла замуж за очень верующего мужчину, и ей пришлось для вступления в брак креститься с именем Дарья, в паспорте Даздраперма оставила прежнее имя. Мужу она разрешала называть ее Дашенькой, а остальным исключительно Даздраперма Вонифатьевна.
Заведующая кафедрой корила себя за то, что разрешила мужу их дочь назвать по святцам. До шестнадцати лет девушка терпеливо несла крест имени Просдока, несмотря на насмешки сверстников, но когда в шестнадцать лет мальчик, который ей нравился, отказался с ней встречаться по причине странности ее имени, девушка, несмотря на протесты отца, твердо решила имя сменить. Но сменить не только в паспорте, но и в церкви. Первый священник, к которому она обратилась с таким вопросом, попытался утешить ее тем, что у имени Просдока есть и другая форма звучания – Проскудина, и она вполне может так себя называть. Проскудиной девушка быть также категорически не хотела. В поисках решения вопроса она дошла до епископа, который не увидел проблемы в ее желании, а просто прочитал ей новую молитву на наречение имени. Отвергнув предложения стать Пульхерией или Прасковьей, девушка стала Катей, как давно мечтала, и сменила паспорт.
Имя стало и причиной начала многолетней дружбы
