Байки грустного пони (сборник) - Валерий Зеленогорский

Много лет спустя он встретил Л. на рынке в Перове и увидел у нее под глазом шрам — последствие губительной ночи. Л. тоже заметила его взгляд и смутилась. Он узнал, что она до сих пор не замужем, но стала большим начальником в управе. Они разошлись в разные стороны, и каждый унес в своей памяти ту ночь, когда между ними встали трусы отечественного производства.

Бабкин

Певец Бабкин был в первой двадцатке уже десять лет. Начинал он неплохо, на конкурсе в Ялте получил премию за песню, которую изящно украл у европейской звезды, слегка изменив припев.

Пышные волосы на всем теле привлекали толпы малолетних фанаток и теток восковой спелости.

Он выделялся на эстраде лишь тем, что мог спеть своим голосом и имел минимальное музыкальное образование (умел в отличие от других, поющих под магнитофон, а иногда и под чужую фонограмму, сыграть на балалайке «Светит месяц»).

Дела его шли хорошо: много концертов, много денег, но хотелось европейской славы Э. Джона и Робби Уильямса, хотелось так, что сводило яйца от зависти, и успех на родине лишь распалял эту страсть.

Он работал, сутками сидел в студии, многократно прослушивал песни великих исполнителей и не понимал секрета: простенькая мелодия из семи нот у них звучала как симфония, а его выступления с симфоническим оркестром и многоногим балетом выглядели, как жопкин хор в Карнеги-холл.

Все у него было как у больших: лимузин длиннее, чем у Джексона, костюмов немерено, личный «Фалькон», охрана из ветеранов подразделения «Морские котики» и целая свора стилистов, визажистов, пресс-агентов и прочей шушеры, окружающей артиста, поющей ему, что он гений. Он не обольщался, зная цену этой гусенице-многоножке, переползающей от артиста к артисту, со съеденного дерева на зеленое и плодоносящее.

Бабкин был везде: на обложках глянца, на креме от морщин, на премиях «Грэмми». Выступал на лучших концертных площадках мира, получал музыкальные премии в Монако из рук принца, как самый популярный в России.

Кто знает, кто самый популярный в пиратской стране, да и стоила эта премия недорого — один концерт в Сургуте, и ты лауреат и поешь в концерте после Джексона, а за тобой какая-нибудь Марайя Керри. Ты поешь, а в зале удивляются: кто этот прикольный русский в блестящем? «Чувак думает, что он поет, хрен поймешь этих русских», — шелестело в зале.

Потом в «Новостях» показывали Бабкина в обнимку со звездами — он не радовался: понимал, что сам фотографируется со зрителями после своих концертов, а они потом показывают в своем Ульяновске, как дружат со звездой.

Коллеги-композиторы приносили тонны своих творений, но что ни песня, то торчат уши Маккартни или Стинга: случайно музыка навеяла.

Он начал сотрудничать с западными продюсерами, записываться в студиях Лондона и Майами, заказал костюмы у Гальяно.

Музыканты, записывающие мюзиклы Уэбберу, не понимали, чего хочет этот русский, кто он — нефтяник или банкир? — но русский платил хорошо, а за деньги они готовы были играть ревущему медведю.

На гастролях в Москве Э. Джона он просидел весь концерт затаив дыхание и пытался понять, как человек, сидящий спиной к залу за одним роялем, достигал такого оргазма.

После на закрытой вечеринке он умолил критика Двойкина, известного специалиста по западным звездам, представить его сэру Джону и, если тот разрешит, спеть для него свои новые хиты, купленные у композитора из Голливуда как отходы, не вошедшие в новый фильм.

Целый день Бабкина трясло, как Везувий, он не знал, что надеть, уже десять костюмов он отверг и к пяти часам решил надеть мундир маршала артиллерии, подаренный Министерством обороны за заслуги на генеральских банкетах.

Он зашел в ресторан «Марио» в белом мундире с золочеными пуговицами, и все замерли от восхищения. Сэр Джон даже не повернул головы, продолжая говорить со своим менеджером. Он был уже в пальто, когда Двойкин подвел его к трясущемуся Бабкину.

Сэр учтиво выслушал, что перед ним русская мегазвезда и у него десять платиновых дисков. Сэр удивился: у него было только семь. Бабкин, не знающий ни одного языка, таращил глаза и глупо улыбался.

Он церемонно снял китель со своих плеч, подал сэру Джону, желая поменяться, как футболисты. Сэр не понял, пальто не снял, а китель принял.

Бабкин юркнул за сцену, надел феерический костюм от Гальяно и запел; все хлынули к подиуму, где пел кумир, а сэр, испугавшись, что придется хвалить, ушел, оставшись без назойливого внимания, даже Двойкин пропустил исход гения.

Спев две песни, Бабкин вернулся в зал. Без Элтона стало как-то лучше, все встало на свои места. Все вкусно ели и пили — при высоком госте робели: черт их поймешь, этих нерусских.

На следующий день в газете «Жизнь звезд» вышел огромный разворот с фотографиями, на которых Элтона Джона, плачущего на последнем концерте своего друга Нуриева, совместили с лицом Бабкина. Вышло значительно и масштабно.

Почитатели гордились Бабкиным, а он остался недоволен неучтивостью Джона, так порядочные люди не поступают. «Ну что с него взять, с меньшинства?» — думал Бабкин.

Сам он себя ценил, сдал сперму в банк будущих поколений и генетический материал свой не транжирил.

В зрелом возрасте он занялся акробатикой и довел свое тело до фантастической гибкости. Это позволяло ему самому делать так, что его ДНК на сторону не уходила. Он осуществлял полный цикл, все сам — кому доверишь божественное тело?

Вскоре он стал замечать: чужие песни поют у него в голове, совершенно забивая его собственные мелодии. Он пошел к врачам, стал жаловаться, что голоса сводят его с ума, светила смущенно кивали и обещали помочь, но их рецепты не помогали.

Бабкин не мог выступать, он выходил на сцену, начинал петь, но далекие голоса от Фрэнка Синатры до Робби Уильямса сбивали его, хор этих голосов рос и множился, и в этом хоре Бабкин уловил грозное предостережение, смысл которого он понял кромешной ночью — ему они вынесли приговор: «Закрой рот, не нарушай вселенскую гармонию, твой голос лишний в нашем хоре!»

Бабкин перестал петь даже в душе, карающий меч витал над ним, но однажды он заметил, что на караоке это не распространяется, и теперь поет в свое удовольствие, и его ничто не беспокоит.

Две дамы с собачкой

Пять лет я наблюдаю за двумя дамами и одной собачкой неизвестной породы во дворе дома на улице пламенного революционера. В отличие от собачки дамы были породистыми: мама лет семидесяти с хвостиком и дочь пятидесяти лет без хвостика, с двумя исправлениями в паспорте в сторону уменьшения — для увеличения шарма и поблекшего очарования. У них все уже в прошлом: успех, благосостояние, личная жизнь. Они живут по системе 3Д: доживают, доедают, донашивают.

В прошлой жизни у них был папа, ангел-хранитель, советский ученый по канцтоварам, автор первой российской авторучки, которую изобрел его дедушка раньше Джорджа Паркера 115 лет назад. Дедушка умер, секрет достался внуку, и он получил Сталинскую премию и квартиру на Песчаной площади в доме видных деятелей коммунистического движения.

В то благословенное время авторучку папы засекретили компетентные органы для неблаговидных целей, сделав из канцтовара стрелковое оружие. Таким образом на долгие годы мы лишились этого пишущего средства в угоду государственной безопасности. Папа-ученый трудился над шариковой ручкой, мама с дочкой отдыхали в поселке Узкое на академической даче, а в бархатный сезон ездили в Пицунду или Ялту, в «Ореанду», где отдыхал весь цвет советской элиты, включая творческую интеллигенцию. Мама нигде не работала, немножко рисовала, немножко пела, ну, в общем, дышала полной грудью, которая и в натуре была немаленькой. Дочка поучилась в инязе, вышла замуж за соседского мальчика, папа которого числился генеральным секретарем компартии Гватемалы. Мальчик родился в изгнании, мужем был недолго, но помнила его дочь долго за страсть и пьяные побои на почве хронического алкоголизма.

В конце пятидесятых годов папа чуть не пострадал за преклонение перед Западом — он переписывался со шведским ученым, соединившим карандаш с ластиком. Он вел с ним оживленный научный спор: что первично — карандаш или ластик. Они спорили уже двадцать лет, дружили, никогда не виделись, но стояли на разных идеологических платформах. Спасло папу, что он публично раскаялся на страницах журнала «Наука и жизнь», осудил своего шведского коллегу и заклеймил его, назвав фашистским наймитом американского империализма. Его простили, но дачу в Узком отняли и не утвердили членкором АН СССР.

Папа умер на два года раньше Брежнева, в год смерти Высоцкого. Его похоронили на Троекуровском кладбище, мама хотела Ваганьковское, но не вышло.

После папы остались на сберкнижке триста тысяч рублей, «Волга» с оленем и приличная академическая пенсия и паек. Жизнь их материально не изменилась, но без папы стало неуютно и грустно: он был единственным мужчиной в их жизни.