Шестьдесят рассказов - Дино Буццати

Маневры, на которые поначалу никто не обратил внимания, в конце концов вызвали любопытство и даже тревогу у остальных: люди были в таком состоянии, что любой пустяк мог их насторожить. Кое-кто, будто совершенно случайно оказавшись возле музея, решил заглянуть туда и узнать, что все-таки происходит. Из этих любопытствующих в фойе возвратились не все. Оказалось, Гирш и Клементи в зависимости оттого, кто именно заглядывал в музей, либо тут же обрывали разговор, либо довольно настойчиво приглашали присоединиться к ним. Очень скоро группа сепаратистов насчитывала уже человек тридцать.

Зная их, нетрудно было догадаться, в чем дело. Клементи, Гирш и остальные решили отколоться и заранее перейти на сторону «морцистов», дав понять, что у них нет ничего общего со всеми этими гнусными богатеями, оставшимися в фойе. О некоторых из этих сепаратистов уже было известно, что они в свое время — скорее из страха, нежели по убеждению — проявляли мягкость или снисходительность к могущественной секте. Что касается причастности самодура и деспота Клементи, то тут всем все было ясно, ведь один из его сыновей (вот выродок!) чем-то там командовал у «морцистов». Незадолго до этого видели, как он, то есть Клементи-старший, вошел в закуток с телефоном, и стоявшим в очереди пришлось ждать больше четверти часа. Можно было предположить, что, почуяв опасность, Клементи обратился к сыну по телефону с просьбой о помощи, и тот, не желая себя компрометировать, посоветовал ему действовать самостоятельно и немедленно приступить к организации комитета солидарности, этакой мятежной хунты «Ла Скала» — ее «морцисты», придя к власти, из тактических соображений признают и наверняка не тронут. В конце концов, кровь — не вода, заметил кто-то.

Но со стороны многих других подобные действия просто озадачивали. Это были типичные представители именно тех кругов, к которым «морцисты» относились с особой ненавистью: они, или по крайней мере такие, как они, были носителями пороков и несправедливости, слишком часто служивших наиболее вескими аргументами в морцистской агитации и пропаганде. Теперь же они, видите ли, вдруг перешли на сторону противника и отреклись не только от собственного прошлого, но и от речей, произносившихся всего несколько минут назад. Очевидно, они уже давно вели закулисные переговоры, чтобы в случае переворота любой ценой обеспечить себе лазейку, но делали это тайком, через посредников, так, чтобы, не дай Бог, не запятнать себя в глазах людей одного с ними круга. И вот, когда пробил грозный час, они поспешно сбросили маски, уже не заботясь о соблюдении декорума: к черту связи, знатных друзей, положение в обществе — сама жизнь поставлена на кон.

И если поначалу эти маневры проводились втихую, то теперь пришло время действовать открыто, поставить точки над i. В небольшом зале музея вновь включили электричество и распахнули окно, чтобы снаружи все было хорошо видно: «морцисты» войдут на площадь и сразу поймут, что у них есть здесь надежные союзники.

Вернувшийся в фойе маэстро Коттес, увидев яркие блики отраженного зеркалами света, который зажгли в музее, и услышав доносившийся оттуда шум дебатов, был ошеломлен происшедшей переменой. Почему в музее свет включили, а в фойе нет? Чем это объяснить?

— А что это они там делают? — громко спросил он наконец.

— Что делают? — раздался мелодичный голосок Лизелоры Бини: она сидела на полу, прижавшись к боку мужа. — Святая простота! Внуки Макиавелли создали свою театральную ячейку. Они не теряли времени зря. Торопитесь, маэстро, еще немного — и вас уже не примут. Молодцы, ничего не скажешь!.. Они великодушно сообщили нам, что сделают все возможное для нашего спасения… Сейчас там делят пирог, устанавливают свои законы, нам даже позволено включить свет… Пойдите посмотрите на этих милашек, маэстро, право же, стоит… Жирные, грязные свиньи! — Она почти перешла на крик: — Клянусь, если только ничего не случится…

— Ну что ты, Лизелора, успокойся, — сказал Бини, который слушал жену с закрытыми глазами и улыбался, словно для него вся эта история была забавным приключением, каким-то новым видом спорта.

— А где же донна Клара? — спросил Коттес, чувствуя, что мысли у него путаются.

— О, наша хромоножка всегда на высоте! Она нашла просто гениальное решение… хотя ее задача и нелегка… Донна Клара курсирует. Курсирует, понимаете? Ходит туда-сюда… Пару слов здесь, пару слов там и так далее. Как бы ни обернулось дело, у нее-то все будет в порядке… Главное — не терять равновесия… она не присядет… слова лишнего не скажет… то здесь, то там, снует, как челнок… Несравненная наша представительница!

Так оно и было. Проводив Гроссгемюта в отель и вернувшись, Клара Пассалаккуа снова взяла бразды правления в свои руки, беспристрастно деля себя между двумя партиями, сделав вид, будто цели тех, кто собрался в музее, ей неведомы: вроде бы это очередной каприз группы гостей. Вот почему ей приходилось безостановочно двигаться, ибо остановиться означало бы сделать к чему-то обязывающий выбор. И она курсировала по театру, стараясь приободрить особенно павших духом женщин, раздобывала дополнительные банкетки и весьма благоразумно позаботилась о том, чтобы всех снова щедро угостили напитками. Прихрамывая, Клара сама разносила подносы и бутылки, стараясь расположить к себе всех и в том, и в другом лагере.

— Эй, эй… — подал вдруг голос один из прятавшихся за жалюзи дозорных и знаком указал в сторону площади.

Человек шесть или семь поспешили к нему. Вдоль фасада Коммерческого банка со стороны улицы Казе-Ротте бежала собака, судя по всему дворняга; низко опустив голову, она мелькнула у самой стены и скрылась на улице Мандзони.

— Ты зачем нас позвал? Из-за собаки?

— Нет… Я думал, что за ней…

Положение становилось уже несколько гротескным. Там, снаружи, были пустынные улицы, тишина и абсолютный покой — по крайней мере так казалось. Здесь, внутри, царили страх и паника: десятки богатых, уважаемых и могущественных людей смиренно терпели позор из-за опасности, которая пока еще ничем о себе не заявила.

Время шло, и, хотя усталость и оцепенение давали себя знать все больше, в голове у некоторых начало проясняться. Если «морцисты» действительно перешли к наступательным действиям, то почему же на площади перед театром до сих пор не появилось ни одного разведчика? Было бы ужасно обидно натерпеться такого страху зря. К группе всеми почитаемых светских дам при дрожащем свете свечей направился с бокалом шампанского в правой руке адвокат Козенц, некогда известный сердцеед, до сих пор слывущий у некоторых старушек опасным мужчиной.

— Послушайте, дорогие мои, — начал он вкрадчивым голосом, — возможно, я подчеркиваю — возможно, завтра вечером многие из нас, здесь присутствующих, окажутся — позвольте мне прибегнуть к эвфемизму — в критическом положении… — (Засим последовала пауза.) — Но очень может быть — и мы не знаем, какая из двух гипотез более вероятна, — очень даже может быть, что завтра вечером весь Милан, узнав о нас, будет покатываться со смеху. Минуточку, не перебивайте меня… Давайте рассуждать здраво. Что заставило нас поверить в надвигающуюся опасность? Перечислим тревожные приметы. Примета первая: исчезновение из лож в третьем акте «морцистов», префекта, квестора и представителей вооруженных сил. Но разве не может быть так, что им, прошу прощения за грубое слово, осточертела музыка? Примета вторая: дошедшие до нас отовсюду слухи, что вот-вот должен произойти переворот. Примета третья, и самая серьезная: известия, которые, как говорят, — я повторяю, как говорят, — принес мой уважаемый коллега Фриджерио. Однако он сразу же ушел, так что почти никто из нас его не видел. Но не важно. Допустим, Фриджерио сообщил, что «морцисты» захватывают город, что префектура окружена и так далее… Спрашивается: от кого Фриджерио мог получить подобные сведения в час ночи? Возможно ли, чтобы столь секретные сведения были ему переданы в такой час? И кем? И для чего? Между тем здесь поблизости не было замечено — а ведь уже четвертый час утра — ничего подозрительного. Даже шума никакого не слышно. Короче говоря, возникают кое-какие сомнения.

— Тогда отчего никому не удается узнать хоть что-то по телефону?

— Верно подмечено, — продолжал Козенц, отхлебнув шампанского. — Четвертая тревожная примета: странное онемение телефонов. Те, кто пытался связаться с префектурой или квестурой, утверждают, что это им не удалось, по крайней мере никакой информации они не добились. Что ж, окажись вы на месте какого-нибудь чиновника, которого в час ночи незнакомый и неуверенный голос спрашивает, как обстоят дела с общественным порядком, что, интересно, вы бы ответили? И это, заметьте, в тот момент, когда сложилась весьма нестабильная политическая ситуация. Газеты, надо сказать, тоже помалкивали… Некоторые наши друзья из редакций старались отделаться общими фразами. Бертини, например, из «Коррьере» заявил мне буквально следующее: «Пока ничего определенного мы не знаем». — «А неопределенного?» — спросил я. Он ответил: «Из неопределенного известно пока то, что ничего не понятно». Я не отступал: «Но основания для беспокойства есть?» А он ответил: «Не думаю. По крайней мере пока…»