Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

Жизнь города, можно сказать, на наших глазах становилась предметом обсуждения, объединяющим началом. Произошло то, чего не хватало мне в Каратау – вовлечение молодежи в жизнь города. Влияние на принятие решений. Обыватель умнел на глазах и становился гражданином своего города, малой родины. А в Каратау ведь и газеты не было. Не говоря уже о телевидении…

Наши наблюдения аккуратно записываем в рабочую тетрадь. Далеко за полночь, потягивая местное вино, вспоминаем дневные впечатления, содержание разговоров, местные шутки, речевые обороты и меткие замечания. За время жизни в Таганроге город пророс в нашем сознании, пустил корни и заветвился. Легко, взахлеб писался научный отчет, с ощущением важности наших открытий, мыслей и рекомендаций. Мы видели, как изменить здесь жизнь к лучшему. Здесь, значит, везде. Мы были молоды и эмоциональны, и потому не стеснялись выражений и собственных оценок.

– Как ты думаешь, каким будет город, если стратегию его развития будут определять сами жители? – это в догонку тосту за будущее города.

– Есть по крайней мере три варианта: развивать здесь всесоюзный курорт, строить крупный морской порт и оставить как есть – простую степную вольную жизнь с огородами, рыбой, садами, почти натуральным хозяйством. – Так затевался серьезный разговор.

Кто вообще определяет судьбу наших городов, векторы их экономического и культурного развития? Кто придает им неповторимый облик и притягательность для туристов и писателей? Люди, которые их населяют. Пока мы видим, что горожане в этом не участвуют… А хотелось бы. Таковы в общем наши рекомендации по итогам исследования.

Семь докторов наук на кафедре идеологической работы раздраженно вымарывали страницу за страницей нашего вдохновенного отчета. Зарвавшихся социологов учили уму-разуму на заседании кафедры идеологической работы:

– Вы куда нас втягиваете? Ваши идиотские рекомендации ставят под удар весь коллектив кафедры. Линию партии проводить надо, социологи хреновы, а не романы крутить с местным населением. И вообще, ЦК КПСС уже положил конец сомнительным экспериментам с местными средствами массовой информации.

Откуда только они узнали про девушку, которая появилась у Любашевского? Да и при чем здесь девушки? Отчет им не нравится. Ну, так и говорите. Мы два года там провели, видели все своими глазами, вникли в настроения людей. Нам в ответ партийные философы что-то витийствовали насчет правды на поверхности и истины в глубине. Энтузиазм наш сдулся, думать больше не заказывали.

Подтвердилось то, о чем было сказано на кафедре: таганрогскую газету вернули в прежний формат перепечаток из «Правды». А вскоре по всей стране прикрыли и местное телевидение под предлогом якобы непрофессионализма. Так мы и поверили. В Томске руководитель местного телевидения, свой парень в доску, чуть не плакал, получив очередное постановление, отменяющее предыдущее:

Такую песню прервали… Только оборудование поставили, людей научили, интерес, рейтинги поднялись… А они нас… раз, и серпом по яйцам. И чего там нас так боятся?

Что я, командировочный из Москвы, из идеологического центра партии, мог ему ответить? Что дай провинции слово, они потребуют и свободу? Захотят децентрализации? Местного самоуправления? А почему бы и нет, казалось мне.

– Чего хочет КПСС? – спросил я как-то у Оникова при удобном случае.

– От тебя? – исподлобья посмотрел он.

– Нет, вообще.

Лев пожал плечами и отвернулся к окну.

Зачем спрашивал? Я же знал ответ! Но разные люди работали тогда в ЦК.

– Суди не выше сапога! – как-то бросил мне раздраженно выпускник нашей Академии уже работавший в том же идеологическом отделе.

Чувствовалось, свои здесь внутри шли разборки. Аппаратные интриги были всегда, но тут чувствовалось нечто принципиальное. Сталкивались в партийном аппарате разные коммунисты. Кто-то цинично боялся потерять местечко с привилегиями, кто-то слепо все еще шел к победе коммунизма и истово защищал дискредитированную идеологию. Это с одной стороны, консервативной. С другой были такие как Лев Оников. Они-то и задумывали таганрогское исследование, раскрепощали средства массовой информации, вводили хозрасчет в экономике и поддерживали социально-критическую струю в искусстве и кинематографе. Но их было меньшинство…

Но режим явно слабел и разбалтывался. Например, на кафедре обругали, а в парткоме предложили вступить в ряды КПСС. За годы комсомольские у меня скопилось целая пачка рекомендаций от разных членов КПСС. Сколько раз пытался, столько раз и давали по три на попытку. Сначала еще в Одесском горкоме комсомола. Там не приняли по причине «политической незрелости» из-за общения с художниками-абстракционистами и поэтами-диссидентами. На флоте рабочего стажа не хватило. В Каратау, на ударной комсомольской стройке тоже не приняли из-за статей моих и «неуважения к старшим». Теперь, когда я уже туда не рвался, вызвали в партком и напомнили:

– На идеологической работе нельзя оставаться беспартийным! – сказал секретарь веско, назидательно.

Обязательную рекомендацию дал скучный, как канцелярский стол, партгруппорг нашего социологического кабинета. Признаться, мне уже было все равно, в партии я или нет. Иллюзий не осталось, если надо, так надо. А честным сегодня можно оставаться и в партии. И даже получать от этого удовольствие.

Я и получал. В идеологическом центре КПСС начал я показывать партийным кадрам лучшие фильмы мирового кино из Госфильмофонда. Иначе как их посмотришь? А так, создан кинолекторий в АОН при ЦК КПСС… в целях лучшего противостояния буржуазной пропаганде…

Дмитриев, неприступный страж зарубежного отдела Госфильмфонда, не мог отказать АОН при ЦК КПСС. Снабжал же он дачи в Жуковке и на Рублевке идеологически вредными картинами! Вот и у нас лекторий по борьбе с зарубежной пропагандой. Идея парткому понравилась, и процесс пошел. По два фильма каждую пятницу до глубокой ночи. С моим кратким вступительным словом. Годы спустя многие, с кем приведет судьба встретиться, сразу вспоминали тот лекторий с благодарностью и ностальгией.

За несколько лет на Садово-Кудринской аспиранты с педагогическим составом пересмотрели почти всю мировую классику последних лет от «Красной пустыни» Антониони до «На последнем дыхании» Годара и «Заводного апельсина» Стенли Кубрика. Краткое вводное слово, чтоб хотя бы режиссера и время выпуска запомнили и три-четыре часа буржуазной отравы в их партийные головы. Смотрели, надо признать, большей частью с интересом и даже с удовольствеим. Так что что-то полезное для партии я все-таки сделал.

Тогда-то и объявились они, рыцари кино, московские киноманы. Откуда они узнают о закрытых просмотрах? Тесная группка у тяжелых дверей. Терпеливо ждут.

– Товарищи со мной! – говорю я вахтеру, потому что в душе я один из них. Просто мне больше повезло.

Среди фанатов были интересные люди. Например, Толя Латышев. Анатолий Григорьевич Латышев, доктор исторических наук, профессор Высшей партийной школы, по совместительству бескорыстный любитель и знаток кино. Неловко было видеть его, робко выпрашивающим лишний билет или пропуск. Он знал мировое кино лучше иного киноведа, вел собственную картотеку, был источником точных и полных справок по любому фильму. Специалист по компартиям социалистических стран, он будет в числе первых, кого допустят, когда откроются архивы. Не надолго. Но он успеет.

В секретных архивах ЦК, в личном архиве Ленина, наберет он убийственных материалов на целую книжку. Толя покажет мне истинное лицо нашего сталинского прошлого и людоедские замашки доброго дедушки Ленина, которые каким – то непостижимым образом десятилетиями воспринимались как само собой разумеющиеся, как образцы революционной справедливости…

Летом 71-го попал я как – то в Амурск. Занесла меня туда нелегкая с лекциями и фильмами об Америке. Я рассказывал о волне антибуржуазного протеста 60-х, о контркультурной революции и антивоенном движении, остановившем в конце концов войну во Вьетнаме. В Амурске, где с очистных сооружений целлюлозного комбината, единственного предприятия этого затерянного в Сибири городка с населением 48 тысяч жителей на берегу когда – то великой реки, несет едкий запах, от которого першит в горле и останавливается дыхание, идеи молодежного протеста в США были приняты к сведению.

После лекции, в знак доверия, меня водили по территории и тоже рассказывали. О том, что привезенное из – за границы оборудование сначала провалялось 5лет под снегом – не были готовы фундаменты цехов. Потом без французов долго устанавливали, пускали, ломали, чинили, снова пускали завод.

– Почему без французов?

– А потому что дорого!

Решили сами разобраться. Послали во Францию делегацию. Вторую, третью. 5 лет у французов осваивали технологию. А срок годности оборудования, то есть его ресурс, составляет по документам 8 лет, так как никакой материал не выдерживает больше в такой агрессивной среде. Так что пока учились, ресурса осталось на три года. Подумаешь! Завод работает уже вдвое дольше. И ничего.