Пока ты здесь - Наталья Николаевна Ильина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он прикрыл глаза, в которых продолжал плясать огненный зайчик последнего луча, вернувшего Дину домой, и усмехнулся: Тьме не удалось заполучить эту необыкновенную девушку!
Во мраке что-то происходило. Невидимое мельтешение, вращение, словно повсюду вокруг него рыскали прожорливые звери, воя на все голоса. Аликвис не шевелился. Мелькнуло: «Дина теперь наверняка уже дома». Он представил, как она нажимает кнопочку звонка и дверь в ее светлую квартиру распахивается настежь. Интересно, ее искали? Нельзя же незаметно пропасть из семьи? Она что-то кричала про смерть, но Аликвис почти ничего не расслышал. Кажется, Дина решила, что умерла там, дома?
Он и сам раньше тоже думал о таком варианте. И не он один сопоставлял это место с чистилищем, но простая логика легко разбивала эту теорию: для мертвых обратной дороги нет, а здесь никто не сомневался, что вернуться можно. Достаточно просто вспомнить себя, свою жизнь, свою семью…
В груди защемило. Семья – запретная тема. Он понятия не имел, была ли она у него, скучает ли кто-нибудь там, дома? И был ли у него дом, родители? Пустота… Она больше не изводила его болью, и вопросы не взрывали мозг каждый раз, возникая, но думать об этом было по-прежнему неприятно. Это поначалу, едва освоившись здесь, он пробовал читать книги, примеряя на себя истории чужих жизней, но от этого становилось только хуже, и Аликвис перестал отождествлять себя с кем бы то ни было.
Какофония стихала. Где-то зашуршал осыпающийся гравий, слабо плеснула вода. Аликвис осторожно приоткрыл глаза. Темнота таяла, уже получалось разглядеть свою руку – он растопырил пятерню – и даже сосчитать пальцы. Можно было возвращаться в город.
На подходе к Исаакиевской площади он едва волок ноги. Рассказывая Дине, что не ощущает голода, холода или боли, Аликвис слегка преувеличил. Чувства постепенно притуплялись, но это не значило, что они пропали совсем, и он изрядно вымотался.
Не обращая внимания на смутный силуэт первого за этот день «уходящего», бодро шлепавшего босиком по набережной, Аликвис спустился с моста, обогнул памятник Петру Первому и потащился мимо величавого собора, пнув попавшуюся под ноги пустую жестянку из-под энергетика. Банка завертелась волчком, разгоняя навязчивую тишину негромким бряцаньем.
Он чувствовал себя разбитым и особенно остро ощущал сейчас и пустоту окружающего мира, и пустоту внутри себя. Что он такое? В самом деле, кто он? Для чего застрял здесь?
Утро получилось затяжным, солнце никак не хотело подняться повыше и разогнать серые сумерки. «Кому-то повезет, если день будет длинным, – вяло подумал он. – Вот только сегодня – без меня». Собираясь завалиться на большой кожаный диван и пролежать там до вечера, он потянул на себя тяжелую дверь гостиницы.
В просторном зале «Ротонды» было прохладно. Пахло пылью и плавленым воском. По ночам Аликвис зажигал с десяток толстых свечей, и они наполняли бар оранжевой загадочностью неровного света. Иногда. А иногда отказывались гореть, и почерневшие фитили пускали к потолку пахучие струйки дыма вместо огня. Тогда он играл в темноте, на ощупь, и только рояль был его единственным союзником, его латами и копьем, его оруженосцем и верным скакуном в противостоянии Тьме, пожирающей мир.
Сна не было. Он почти разучился спать. Вместо забытья приходила длинная пауза, в течение которой можно было лежать, не шевелясь и почти не дыша, но Аликвис не отключался – слышал шорохи и вздохи пустого здания; потрескивание пружин кожаного дивана, на котором лежал; перестук капель из крана на кухне бара. Кран оставался приоткрытым, чтобы всегда знать – есть вода или опять пропала.
За опущенными веками не было темноты. Сегодня там царила Дина. Дина – испуганная, сердитая, удивленная, смущенная. Дина плачущая и улыбающаяся. Отчаянная, храбрая, сильная. Удивительная! Чудесная! Аликвис сердито потер глаза. Не помогло. Кажется, девушка обосновалась в его голове навсегда. «Дурак! – удивленно подумал он. – Я же никогда ее больше не увижу!» «Всегда» и «никогда» заставили горько усмехнуться. Может статься, что скучать по Дине придется совсем недолго…
Поначалу он считал дни, даже отмечал крестиком на найденном календаре с видом Зимнего дворца. За точку отсчета взял почему-то июль. Но быстро забросил это дело. Дни, часы, время – здесь это не имело никакого смысла. «Не забивай себе голову», – проворчал Доктор, когда Аликвис рассказал ему про календарь. Тогда он старика не понял, а теперь и сам дал бы такой же совет. Правда, «забить голову» хоть чем-нибудь хотелось непрерывно, потому что пустота на месте утраченной памяти изводила и нагоняла страх.
Аликвис вышел на улицу и, мельком глянув на положение солнца – оно висело невысоко, – отправился в сторону Невского проспекта. По какой-то неизвестной ему закономерности прибывающих по утрам новичков в центре города было меньше всего, но ворчание в тени каждой подворотни было слышно и здесь. К нему оно не имело никакого отношения, но грязный, шипящий звук раздражал.
На проспекте, удивительно красивом в утреннем свете, царила тишина. В который раз попытавшись представить себе, как выглядели бы тротуары, если бы по ним двигались толпы празднично одетых людей, и дороги с несущимися по ним машинами, Аликвис вздохнул. Этому месту не хватало людей. Не хватало суеты. Оно казалось ненастоящим, да и было таким. Город – это место для жизни, а здесь жизни не было. Разве можно назвать его существование жизнью?
Полностью переодевшись в облюбованном когда-то большом магазине одежды и стянув с вешалки близнеца синей жилетки-пуховика, уже ставшей привычной, Аликвис перешел дорогу и поднялся в кафе с огромными окнами. Там было достаточно светло: видно, что именно ты подносишь ко рту, да и электричество работало чаще, чем в других местах.
Видимо, не один он об этом прознал, так как, едва приоткрыв дверь, услышал голоса.
– Да не туда крутишь! В другую сторону давай! Сломаешь же! – вскрикнул кто-то.
– Разберусь, – обиженно прогнусавил другой.
Спросив себя, так ли уж ему хочется поесть, Аликвис решил, что надо, и вошел в большой зал. На него тут же уставилась парочка, увидеть которую он совершенно не ожидал.
– Гы, – удивленно выдал лохматый мужик с проседью в несуразно длинных волосах, украшенных круглой блямбой проплешины. – Смотри, Лысый, а Музыкант-то не утоп! По воде, аки посуху…
Лысый, который был действительно лыс, как куриное яйцо, и форму черепа имел похожую, угрюмо пожал плечами и отвернулся к большой печи, продолжив вращать черную рукоятку и давить на все кнопки подряд.
– А девка? Девка-то утонула? – не унимался лохматый.
Его прозвали Летчиком, видимо за бессменную кожаную куртку-авиатор, и он не возражал, а Музыкантом такие, как Летчик
