Hollywood на Хане - Ян Рыбак

— Подавление?.. Репрессии?..

— Да-да, подавление!.. Я буду рада сказать в фильме всё, что я думаю.

— Ты знаешь, у нас тут есть два израильтянина — Лёша кивнул на меня и на Виталика — тебя это не смущает?

— Вау! Израильтяне?!.. Это здорово: я люблю Израиль!.. Израиль — демократическое государство, в котором уважаются права женщин… — Мехери обласкала нас взглядом, и мы с Виталиком просияли, как два лучезарных светила, взошедших над женоненавистническим Востоком. Мы переглянулись с ним: два либерала и демократа, готовые днём и ночью освобождать узниц религиозного мракобесия от паранджи, хиджаба и джильбаба…

Утром следующего дня, когда наш вылет на Северный Иныльчек был отложен на неопределённое время, и мы потерянно слонялись у столовой, к нам выпорхнула Мехери и объявила, что всё улажено наилучшим образом: завтра она полетит туда же, куда и мы: на безопасную северную сторону!

Мы расположились на скамейке для беседы: Мехери в центре, по обе стороны от неё — мы с Виталиком, а Лёша, Саша и Валера остались стоять перед нами, чтобы сохранять с Мехери прямой, не опосредованный контакт.

Сперва Мехери поведала нам о своих альпинистских и скалолазных похождениях, но очень быстро беседа дала крен в сторону политики, а затем и вовсе соскользнула в эту хорошо промасленную колею.

— Вы, живущие в свободных демократических странах, — она обвела укоризненным взглядом двух израильтян, трёх москвичей и случайно приключившегося рядом гражданина Казахстана, — представить себе не можете, что у нас происходит!

Мы все виновато потупились, а я понимающе кивнул головой.

— Вы думаете, иранцы — это сплошь тёмные фанатики, которые добровольно посадили себе на хребет всех этих аятолл?!

Лёша сделал протестующий жест рукой, но Мехери его проигнорировала:

— Мы, иранцы, народ образованный, и в своё время у нас были светские институты, нормальные законы, вполне свободная, на европейский лад обустроенная столичная жизнь, но ОНИ силой захватили власть и отняли у нас всё это. Знаете ли вы, что по законам шариата женщина — не человек?..

Мы с Виталиком слабы в законах шариата, но знаем, что он исключительно строг к слабому полу, поэтому мы утвердительно кивнули головой.

— В Иране женщину за измену забивают камнями до смерти!.. У вас в Израиле такое возможно?..

— Ну, как тебе сказать… В ультраортодоксальных общинах крайне неодобрительно относятся к женскому легкомыслию… Убить не убьют, но рёбра пересчитать — это запросто. Да и, вообще, — сживут со свету…

Какое-то время Мехери ошарашено вглядывалась в меня, пытаясь понять, не разыгрываю ли я её. Как почти все диссиденты, увлеченные борьбой с ненавистным режимом, она автоматически зачисляла оппонирующие ему народы в рыцари без страха и упрёка… С одной стороны, это печально, ибо носитель таких представлений обречен на разочарования, с другой же, видимо, неизбежно, а в каком-то смысле и полезно, поскольку сияющие за океаном (или за Иорданом…) замки свободы служат путеводным маяком и доказательством существования того Грааля, за обладание которым стоит сражаться и сносить горькие поражения.

— Да, но ведь это внутри общины!.. Перед законами государства мужчина и женщина у вас равны?.. — опомнилась Мехери.

— Да, Мехери, перед законами они равны, а женская измена не считается преступлением. Да и нет у нас, вообще, смертной казни, — не то что за женскую измену, но даже и за государственную…

Мехери облегченно вздохнула:

— Это потому, что у вас — светские законы, а у нас право основано на шариате, как в средние века!..

— Ну, вообще-то, и у нас они не на сто процентов светские… — задумчиво произнёс я, держа за пазухой «свиной закон» и закрытые по субботам магазины, — к тому же, существует определённый уклад, не оговоренный никакими законами, — некий «статус кво», и пока что никаким нашим реформаторам из либерального лагеря не удалось его изменить. К примеру, у нас отсутствует институт гражданского брака. Конечно, с точки зрения закона, людям разных конфессий не возбраняется вступать в брак, но на практике им просто негде это осуществить. Чтобы вступить в смешанный брак, такой паре придётся съездить за границу.

— А заключенный за границей брак считается действительным?..

— Да, конечно.

— А еврейка, скажем, может выйти замуж за мусульманина?

— Вот это, как раз, просто… Если она примет ислам, их поженят у нас в любой мечети…

Мехери громко рассмеялась:

— Примет ислам!.. У нас, в Иране, вешают за переход в другую религию!..

Эх, Мехери, Мехери… Разве же я пытаюсь сравнивать?.. Я всего лишь хочу добавить немного оттенков в черно-белую картину твоего мира — того мира, в котором ты живёшь и сражаешься… Мне самому давно уже не требуется девственно белый фон, чтобы суметь разглядеть очевидную мерзость, я люблю краски, и пытаюсь поделиться ими с тобой…

Что и говорить, Мехери могла бы стать одним из самых колоритных персонажей нашего кинематографического калейдоскопа. Могла, но не стала… Почему, спросите вы?.. О!.. Это, как раз, и есть история женской измены, за которую по законам страны, в которой Мехери родилась и выросла, следует неминуемая и жестокая расплата… Ослеплённые, слепо уверовавшие в неотразимость своих мужских атрибутов: всех этих кинокамер, «моторов» и софитов, мы упустили из виду, что женщина — даже женщина несомненно бойцовской породы, — такая, как Мехери, — существо внушаемое, увлекаемое направленной мужской волей, без которой она — пух тополиный, парящий в воздухе.

Мы ждали её в базовом лагере, мы были уверены в её прилёте, но коварный Виталик, Виталий Гуревич, мой соотечественник и просто добрый знакомый украл нашу персидскую княжну: бросил поперёк вертолётного седла и махнул с нею через главный тянь-шаньский хребет на южную сторону.

И очарованная молчаливым иудейским принцем, забила она на все опасности лавин и ледопадов, а заодно и на весь наш документальный кинематограф, обещавший предоставить ей вожделенную якобы политическую трибуну, потому что женщина — это всего лишь женщина, и будучи оторванной от мужчины (и даже сознательно оторвавшись…), она не пустит собственных корней, а будет катиться перекати-полем к подножию следующего коренастого древа, — и потому простили мы её сразу, досадливо всплеснув руками и поморщившись…

Но ты, Виталий, — не стыдишься ли ты своего поступка? Мы приняли тебя, как брата, когда бездомный и одинокий мял ты сухой ковыль в степях у погранпукта. Помнишь, я привёл тебя к нашему джипу и сказал всем: «это Виталий Гуревич — гордость нашего молодого израильского альпинизма. Он поедет с нами, поскольку он мой друг и просто хороший человек. Пожалуйста, подвиньтесь и дайте ему место!» И ты сел, и поехал с нами в Каркару, и кушал за нашим столом, и сходил с нами на одну невыдающуюся, но породнившую всех нас вершину…