Прощай, Гари Купер! - Ромен Гари

— Замороженные овощи. Она посмотрела на него с недоверием:

— Овощи…

— Да, замороженные овощи. Большие партии салатного цикория. Зеленый горошек, естественно. Еще, полагаю, морковь… Ах да, и испанский козелец.

— Козелец? Он взял салфетку и вытер лоб.

— Честно говоря, я немного робею. Никогда еще не приходилось иметь дело с замороженными овощами. Конечно, я умею делать салат с цикорием. У меня даже есть один очень хороший рецепт. Что меня больше всего беспокоит, так это разморозка. Что я должен делать, по-твоему? Вынуть из упаковки и положить в печь, так? Ей было совсем не смешно.

— Ты конечно же откажешься. В темных глазах пропал насмешливый блеск.

— Не может быть и речи, Джесс. Я должен смотреть в лицо реальности, даже если она оборачивается замороженными овощами. И ты сможешь окончить здесь свою учебу.

— Ты откажешься. Он, казалось, смутился. Может быть, она произнесла это слишком жестко. У нее был сейчас такой же голос, как у ее матери.

— Прости.

— Джесси, ты стала снобом, так? Я могу быть хорошим торговцем овощами. Во всяком случае, когда оттаю.

— Это швейцарская фирма?

— Очень. «Каспер и Бенн». Она застыла.

— Они производят напалм. Он, казалось, был искренне удивлен:

— Что ты говоришь? — «Каспер и Бенн» производят напалм. Это швейцарская вывеска. Мы используем ее во Вьетнаме. Твои замороженные овощи — это напалм.

— Джесс, уверяю тебя, напалм, который мы используем во Вьетнаме, чисто американского производства. На сто процентов. Можешь спать спокойно. Позже, гораздо позже, она будет спрашивать себя, почему он выдал именно это название — «Каспер и Бенн». Должно быть, прижатый ее вопросами, он сказал первое, что пришло в голову. Он не умел врать правдоподобно.

— Аллан… Она всегда звала его «Аллан», почти не называя его «отец». — … Аллан, что это еще за истории?

— Наверное, я перепутал название. У меня столько предложений… Постой… Он порылся в кармане.

— Мне дали визитку. Вот. «Карл Блюхе» и номер телефона. Это директор их здешнего филиала.

— Торговля оружием, да?

— Вовсе нет. Замороженные овощи. Совершенно замороженные. Не взорвутся.

— Как бы там ни было, надо отказаться. Это занятие недостойно тебя. Да, да, знаю, снобизм… Я не хочу, чтобы ты кончил зеленым горошком. У тебя есть время, поищи чего-нибудь… Я, кстати, тоже нашла работу. Он удивленно вскинул брови:

— Мой ход. Какую? Контрабанда золота и валюты из Франции в Швейцарию. У них во Франции есть что-то вроде контроля над валютными операциями и оттока капитала. Капиталы, они картезианские. Я мыслю — значит я утекаю. Она пожала плечами, теребя виноградную гроздь:

— Импорт-экспорт, конечно. Меня Бекендорф порекомендовал. Платят прилично. Работа сдельная. Мы должны прямо сейчас вернуть номерные знаки в Протокольный отдел?

— Нет, не раньше, чем поступит официальное уведомление. На это уйдут целые недели! «Пять, десять заездов, — думала она, — столько, за сколько они заплатят. Хватит тихого и молчаливого бунта. Немного конформизма. Сыграем по их правилам, в их игру. У нас — всего несколько дней, чтобы оплатить счета, некогда менять мир. К тому же мир возмущает меня только потому, что возмущение позволяет мне быть частью этого мира, не чувствуя себя скомпрометированной. Когда чувствуешь себя совершенно неспособным жить в каком-либо другом обществе, нежели это, которое выработало твои потребности и потому лишь оно одно может их удовлетворить, хорошо бы для начала суметь отказаться от себя самого, что, кажется, мне не подходит. «Экспресс», «Elle», «Новый обозреватель», потребительское общество и дизайн интерьеров, самый высокий уровень жизни и материального благосостояния» бесимся с жиру и едем в Гавану очистить совесть. Протест как вид искусства. Некоторые идеи не могут без сложностей. Посмотрим на вещи прямо. Я — обыкновенный американский буржуа, мелкая обывательница с сильной склонностью к матриархату и совершенно неспособная облиться бензином и поджечь себя на центральной площади, как сделали недавно два американских студента, и которая подумает прежде, какое платье ей следовало бы надеть для самопожертвования. В двадцать лет это, может быть, не так важно, но по крайней мере стоило бы попытаться открыть глаза и перестать притворяться. Я даже не уверена, влюблена ли я в этого парня: скорее всего, просто переспала с ним, и мое американское пуританство ищет себе оправдания. И даже хуже. Он — несчастный, которого я пытаюсь использовать, чтобы вытащить Аллана и Джесс Донахью, парочку банкротов, отца и дочь. Какая прелесть! Ну, давай еще разревись. Нашла место. При полном аншлаге. К тому же заниматься самокритикой в «Красной шапочке» это как раз по мне. Только меня уже слишком много, слишком». Он взял ее за руку.

— Аллан, Аллан, что же делать, когда все настоящие проблемы — чужие?

— Мой ответ давно известен, девочка. Я только что прошел курс дезинтоксикации.

— Интересно, существует ли трагедия ничтожности?

— Как-то на днях ты вспоминала Чехова…

— Мы в ловушке, в плену у системы, и совершенно неспособны существовать вне того, что нас как раз и угнетает… Ты ведь не станешь мне говорить, что есть социальное предназначение? Тогда что? Вал информации, драма информатики? Знаешь, когда целый мир превращают в свое внутреннее переживание, это начинает напоминать ложную беременность… Что может быть унизительнее, чем сознавать, что Вьетнам и положение негров, бомбы и остальные ужасы, что обо всем этом вы думаете лишь для того, чтобы отвлечься? Прямо мисс Блэндиш[52] со своими орхидеями. Аллан, иногда харакири затягиваются до бесконечности. Она отняла руку. На них смотрели. Не следовало забывать, что здесь они лет на тридцать переместились в прошлое и эдипов комплекс не приобрел пока неоспоримой ценности для отца семейства. Все постоянно говорили ей на коктейлях: «Джесс, вы влюблены в своего отца, это бросается в глаза». Произносилось это непринужденным тоном, который давным-давно был введен в обращение Ноэлом Коуардом,[53] с целью свести враждебную реальность к пустякам. Большая разница между американцами и англичанами состоит в том, что для американца его чувство собственной ничтожности является источником постоянной тревоги, а для англичанина — источником интеллектуального комфорта. Но это ничего не меняло. Очень красивый мужчина с проседью на висках и с темными смеющимися глазами смотрел на нее и прекрасно понимал, что она говорила сама с собой и с ним делиться не собирается.

— Что с тобой, Джесс? Что с тобой на самом деле?

— Ничего. Пустяки. Я переспала с одним парнем. Он положил нож и вилку. Мир взорвался, не иначе.

— И кто он?

— Горнолыжник летом. Ski bum, неприкаянный.

— А, один из этих?

— Да, один из этих. Американец. Красив как бог, чтобы не выходить из границ банальности. Бродяга. Я здесь ни при чем. Так вышло.

— Да, конечно, выходит как выходит.

— Да, действительно… как выходит.

— И ты… давно его знаешь?

— Двадцать четыре часа. Ну, не смотри так. В конце концов, всегда бывает момент, когда знаешь человека двадцать четыре часа, иначе никак.

— У него есть семья?

— Не знаю. Я абсолютно ничего не знаю.

— Ты хотя бы спросила, как его зовут?

— Знаешь что… Ленни.

— Ленни. Ленни, и всё? Она тряхнула головой.

— Так, кажется, это — серьезно.

— Прошу тебя…

— Я не шучу, Джесс. Если ты не подумала даже спросить его фамилию, значит, это в самом деле было что-то из ряда вон выходящее. Не из-за чего было плакать, нет, правда, не из-за чего, настоящие причины были у других. Стоило только послушать радио. Она попыталась ему улыбнуться, уткнувшись носом в свой платок.

— Надеюсь, между нами не все кончено…

— Напротив, я сожалею лишь об одном, Джесси… Он наклонился и поцеловал ей руку.

— О чем же?

— Я сожалею, что не встретил тебя раньше него. Вот и все. Ее охватил такой порыв любви и нежности, что она удивилась, внезапно обнаружив, что думает о Ленни со злобой, как будто он ей мешает.

— Ты, наверное, должна мне представить этого молодого человека, Джесс.

— Внешняя Монголия.

— Что?

— Если я предложу представить его моему папочке, он, пожалуй, слиняет во Внешнюю Монголию. Он думает, что такая страна существует.

— Внешняя Монголия? Но никуда не надо ехать: это же здесь. Оркестр играл «Ich kЁusse Ihre Hand, Madame».[54] Кто-то вспоминал о короле Кароле и госпоже Лупеску, под фотографией короля Албании Зогу, при входе в зал заседаний «Лиги Наций» где его встречает Титу-леску. Бессменный румын говорил, что лучшего ресторана Парижа больше не существует и что есть что-то вечное и внушающее доверие в шипении блинов «Сюзетт».

— Аллан, что это за проныра, немецкий авантюрист, о котором сейчас так много говорят?