Крушение - Галина Щербакова

Однажды проснулся рано, спокойный, отдохнувший. В кухне тихо-тихо пил чай сын. Вышел к нему. Увидел серьезного сосредоточенного мальчика в грязном свитере. Проводил его в школу и тут же, утром, рванулся в ГУМ, купил ему новые рубашки, новый свитер, спортивную куртку. Когда вернулся, Наталья с больной с похмелья головой бестолково ходила по квартире. Прошли мимо друг друга, как чужие.

Но понял - из ямы выскочил. А вскоре пришла в редакцию Бэла. Чистая, холеная, из другого мира, из другого теста. Смотрел на нее и думал - есть же такие! С такими, наверное, все иначе… Вся судьба… И застучало в висках: судьба, судьба… Ее же полагается делать? Разве не об этом он исписал километры страниц? И тогда Татьяна прибежала к нему с кулаками. Не фигурально, нет, самым настоящим образом. Прослышала про Бэлу и прибежала.

– Я убью тебя, слышишь, убью! - И шла на него так рьяно, что он не то что испугался, а забеспокоился точно.

– Я бы тоже запила, говорю тебе чистую правду, но меня рвет от первой рюмки. Это беда моя, а не счастье. Я бы пила с ней, с Наташкой, потому что я ее понимаю… Мы все живем плохо, Валя, плохо! И чем живем вроде бы лучше, тем на самом деле хуже. Неужели ты этого не чувствуешь? Нет? Или врешь? Чувствуешь, а врешь? Нас всех, понимаешь, всех, как черной пеленой накрыло, и мы ничего не видим, мы слепые, мы глухие… Валя! Мы плохие! Ты не думал никогда, что мы плохие? Ты помнишь моего отца? Вот пока он жил, я знала - я хорошая… Ах ты господи! Я не о том… Наташка твоя - звездочка. В пелене она, Валя, в пелене… Ну, как же ты ее бросишь? Зачем же ты тогда на свет народился, если можешь человека бросить, чтоб он загинул? Валя! Я тебе отцом своим клянусь, не может быть счастья на несчастье… Думай об этом, думай! Валя! Хочешь, я на колени перед тобой встану… Только не бросай ее, не бросай!

И встала. Пришлось ее подымать, потому что от обилия произнесенных слов она сама же и рухнула, и разревелась, и ушла от него, размазывая по лицу слезы.

Бэла ничего этого не знает. Она уже была, а он все-таки сделал еще одну попытку спасти Наталью. Повез ее в Дмитров, к специалисту. Наталья сидела тихо, забившись в угол машины, пряча руки в рукава цигейковой шубки.

Когда шли по двору больницы, сказала ему:

– Ну зачем ты меня ведешь? Зачем тебе сразу две женщины?

Он втолкнул ее в кабинет.

– Она не хочет лечиться, - сказал ему потом врач.

Бэла не пришлась их землячеству. Она была «всесторонне чужая». Это вслух выраженная куриная мысль Фаины. Бэла не пела в застольях их песни. Когда Фаина визгливо затевала «Тополя, тополя, беспокойной весной вы шумите листвой…», Валентин чувствовал, как Бэла сначала вздрагивала, а потом напрягалась.

– Это же твоя специальность, - смеясь, говорил ей Валентин, - художественная самодеятельность. Ты должна слушать и восторгаться…

– Хорошо, - говорила она. - Я постараюсь привыкнуть. Но это ужасающе, Валечка… Они так кричат…

Когда в середине застолья согласно вековой традиции Фаина Ивановна выносила из спальни аккордеон, две женщины как взлетали из-за стола, Бэла и невестка Виктора Ивановича. Валентин видел: зашли в самую дальнюю комнату и закрыли за собой дверь. И еще Валентин заметил: невестка забрала с собой дочку, которая смотрела телевизор в холле. Кравчук тогда внимательно стал смотреть на оруще поющих. Пуще всех, конечно, старались хозяева дома, очень им стремились соответствовать все подчиненные Виктора Ивановича. Зинченко не пел, он никогда не пел. Он сидел, будто обтянутый непробиваемой пленкой, и только глаза его поблескивали в прорезях пленки насмешливо и недобро.

…Кравчук набрал номер Виктора Ивановича - ответа не было.

Зинченко звонить не хотелось, более того, после информации Шихмана возникла мысль, что надо бы с ним разрубить все связывающие корни. Взяточничество- дело последнее. Слава богу, у него с ним общих дел - ноль. И вдруг понял, что у Виктора Ивановича дела могли быть. Вот откуда эта торопливость с его отстранением, вот почему и его сегодня «закрыли». Кравчук просто кожей ощутил этот щуп, который миллиметр за миллиметром ошаривает его жизнь, и он перед ним голый, голый… Нет за мной греха, хотелось крикнуть оглядывающим его невидимкам.

А в кабинет уже заходили люди, Шихман внимательно смотрел на Кравчука.

– Все о'кей, Борис! - бросил небрежно, будто о каком-то их общем деле.

Шихман понимающе кивнул. И тут раздался звонок.

Прямого телефона. Кравчук схватил трубку. «Я люблю тебя», - сказала Бэла.

Летучка шла своим ходом. Кравчук ничего не слышал. Хоть и сказал он о'кей, но все в нем разладилось, все сдвинулось с места. Надо себя собрать, но не знал, с чего начать. Он вспомнил усталые глаза врача, которой предложил на шоссе свою кровь. «Напишите лучше правду», - ответила она. Короче, предложила ему заниматься своим делом. Что есть его дело? Герои? Правда?

В чем, в чем, а в своей профессиональной силе он не сомневался никогда. И никогда не стоял перед вопросом, писать или не писать. Дело в том, что любой факт можно повернуть так, как тебе угодно, создать свою позицию правды. Как там говаривал Чехов? Хотите рассказ о чернильнице? Это про него! Он тоже на своем журналистском уровне - никогда в писатели не рвался - может рассказать о любой вещи, любом событии, и это будет то, что надо. «Напишите правду». А что такое правда? Вы видели хоть одного человека на земле, который считал бы себя неправым, считал бы, что не так живет, не за то получает деньги? Самый последний подонок считает себя правым на этой земле.

И если собрать всех, виновных хотя бы в этой аварии на дороге, они закричат каждый свою правду в десять, двадцать горл, и это будет правда о резине, об асфальте, о графике, о зарплате, о нехватке кадров, и такая раздробленная правда окажется уже и не правдой вовсе… Потому что правда - одна. А половина правды - уже ложь… И не складывается правда из маленьких правд, как и не делится на части. Не числитель она и не знаменатель… Не дробь, одним словом… Думал ли он когда об этом? А не думал! Была конкретная жизнь со своими правилами, со своими условиями игры. Он с наслаждением принимал новые условия, новые правила, даже если сегодняшние напрочь перечеркивали вчерашние… Разве он один такой? Разве это не закон профессии, в которой он мастак? Так чего его развезло? Аварий не видел? Или надо самому звездануться, чтоб понять: что-то с тобой не то?.. Не взяточник, не вор, не насильник, а дерьмо все-таки порядочное… Ишь, как рвал сувениры, как чужой соломкой хотел выстелить себе дорожку! Куда? Так, может, правильно развернуло тебя вспять? И не просто так плакал сегодня мужичок в красном? Может, он о тебе плакал, о душе твоей поганой? Ну уж нет! Возмутился Кравчук. Это уж слишком.

Спокойно! Спокойно! Спокойно!

Надо подбить бабки.

…Он никуда не едет. Плохо, но не смертельно…

Поедет туристом…

…Лопнуло их славное землячество, в честь которого он еще утром пел дифирамбы. Не смертельно, товарищи! Бэле неприятны их общие застолья, а Зинченко он всегда не любил. Мурло эмтээсовское. Надо что-то подарить Виктору Ивановичу под занавес. Он знает - что… Есть у Петрушки одна картина. «Автопортрет» называется. Петрушка пялится в зеркало. Два человека, разделенные гладкой холодной поверхностью. Два одинаковых и два таких разных мальчишки, что он его спросил: «Ты действительно такой?» «Я еще и третий!» - засмеялся Петрушка.

…Что еще? Он дал утром деньги Наталье. Дурак! Но это тот самый случай, когда уже ничего нельзя сделать. Значит, и нечего думать. Но застонало, заныло… Фантомные боли… Повторял он… Фантомные… Болит то, чего нет…

…Надо восстановить сувениры. Редакционные сувениры, которые разобрал. Все до одного! Он заберет их домой, а Бэла все вошьет и вклеит. Истерику после себя оставлять нельзя. И спасибо несчастному автобусу, что не доехал он до Крюкова и не пришлось унижаться до прошения. Не его это дела, не его!

И еще остаются вопросы… Например, как он нашел Василия? Шел, шел и нашел… Случайно - неслучайно…

Но интересно ведь ответить на него!…Господи, куда его несет? Ничего не случилось. Сегодня четверг, завтра пятница. Он сидит на работе, в которой понимает толк, и ему с портрета улыбается женщина, которая только что сказала: «Я тебя люблю…»

Момент сложившегося пасьянса… Так, что ли, он говорил еще утром? Дурак ты, Кравчук, дурак… Ничего у тебя не сложилось… Ничего…

ТАТЬЯНА ГОРЕЦКАЯ

Они попали в пробку. Ни шофер, ни Татьяна не знали, что причиной ее была авария впереди. Костя вышел из машины размяться, разведать, а Татьяна вжалась в самый угол и не то дремала, не то думала, не то грезила. Возникло ощущение полного завершенного одиночества в этом машинном пофыркивающем стаде, была благодарность Косте, который вышел и треплется с кем-то, присев на металлическое ограждение, а не пристает с болтовней, было неизвестно откуда-то пришедшее к ней и умиротворившее ощущение конца. Какого конца? Чьего? Но не хотелось додумывать, докапываться… Конец так конец… Главное, что не страшно, а хорошо… Как в детстве. Будто мать вымыла ее в цинковом корыте, облила теплой водой из глечика и перенесла скрипяще чистую на руках в кровать, накрыв толстым стеганным из разноцветных кусков одеялом. Так было хорошо, уютно, счастливо под тем одеялом. От печки шел жар, пахло сушеной травой, которая висела у матери под потолком, сразу и от мух, и от моли, и от клопов, в общем, от всего. Маленькое окно все в толстом снежном узоре. Отец сидел спиной к ним, моющимся, и читал учебник географии для специальных факультетов.