Исповедь на подоконнике - Ева Таксиль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Повисла тишина. Никто не мог ничего сказать. Адам корчился, стоная, на полу, Ваня вцепился в плечо Жени, и они оба дрожали. В квартире стало как-то сыро и мрачно, словно именно сюда стремился попасть дождь. За окном прогремел гром. Ударила молния.
От вчерашней гармонии не осталось и следа, от этой дружбы, которой можно было посвящать романы, тоже. Что осталось в этой квартире? Напуганный котенок, которого чуть не зажали дверью, встревоженный Бегемот, хлопающее окно на кухне, запах влаги, зябкий холод, тучи, видные из-за занавесок, протекающий кран на кухне, рассыпанные карты. Коровьев вопит, лежа на полу. Базаров не хочет здесь находиться больше. Булгакова просто на месте нет. Единственным светом оказались те, кто раньше друг друга слезно ненавидели.
— Мне нужно позвать Алину. — раздался тихий шепот.
— Ты вообще поехал? Какую Алину? Миловаться тут будете? — закричал Чехов, отпуская Ваню.
— Нет. Ребята… — пробормотал Адам, садясь на стул. — Я понимаю, что прошу невероятного, но доверьтесь мне. Я хочу поставить точку.
Есенин перевел ласковый взгляд на Женю, и парни кивнули. Ничего не говоря, они вышли из комнаты. Ваня остановился и обнял художника. Он уткнулся носом в плечо товарища и шмыгнул.
— Что происходит, Чехов? Мне очень трудно смотреть, как вся наша компания распадается… Мы же были так близки. Помнишь, как праздновали Новый год? Терпеть мы с тобой друг друга не могли тогда. Я так ждал нового праздника. А как весной прошлой я эту идею глупую предложил — по Москве бегать, чертей искать. Так весело было. А сейчас? Что осталось? — он тихо заплакал.
— Вань, все будет хорошо… Я уверен. — уверен художник не был, парень врал самому себе. — Ничего не кончено. Понимаю, сейчас очень тяжело… Но мы же друзья, все обязательно наладится, Вань. Мы бессмертны. Молоды и бессмертны… — Чехов был рад, что его лицо друг не видит, ведь по его мраморным изгибам щек текли слезы.
Тишина распространялась по всей квартире, залезала в каждый ее поворот. Через десять минут с учебы вернулся мокрый насквозь Саша, радостно забежал к каждому в комнату здороваться. Базарова дома нет. Адам снова лежит на полу и рыдает. Булгаков аккуратно заглянул к Чехову и Есенину, но и те лишь молча глядели друг на друга. Половицы заскрипели под ногами востоковеда, и тот прошептал:
— Что произошло?
— Мы все объясним. Позже.
— Все хорошо?
Есенин поднял на него голубые прозрачные глаза, все еще полные слез, и произнес:
— Нет, Саш.
Булгаков кивнул, шатнулся назад и побрел в кухню, где лишь закурил, сидя на подоконнике. Он больше не хотел говорить. Он не знал ничего, но понимал, что компания трещит по швам. Увидев, как молча все расселись по своим комнатам, даже Саша переставал верить, что все наладится. Чтобы в квартире 12 в доме 27/13 стояла такая всеобъемлющая тишина, прерываемая редкими криками Коровьева, должно было произойти нечто ужасное. Но в глубине его маленького сердца все еще теплилась одна единственная надежда, парень чувствовал, что невозможно всей этой истории оборваться, он не думал об этом, но он ощущал своей кожей, кончиками ног, волосами, застывшими на глазах слезами.
Они же Гротеск. Они же не могут расколоться.
В дверь аккуратно позвонили, и юноши услышали, как Коровьев впустил в дом Алину. Она влетела с осенним ветром, просочившимся в комнаты Булгакову, Есенину и Чехову. Все трое, услышав, как девушка с Адамом закрылись в его спальне, кинулись подслушивать через щелку. Что он скажет ей? Увидев прилипшего к стене Сашу, Ваня засмеялся и постучал его по плечу. Заулыбались все трое, следившие за развитием событий. И не было в этих гримасах радости, боль просачивалась через широко разведенные уголки рта, но так становилось легче. Однако, как бы старательно парни не пытались отыграть веселье, и Чехов, и Есенин, и Булгаков понимали, что в том, что скажет Коровьев сейчас, будет судьба их компании.
— Алина… — наконец пробормотал музыкант. — Ты встречалась с Витей, не так ли? — он отвернулся и поморщился, стараясь играть серьезность.
В его голове стояла непривычная идея — как следует посмеяться. Эта девушка выставила дураком Базарова, так вот Адам утроит ей настоящий подарок кармы.
— Милый… Откуда ты знаешь? — она пошатнулась, сжимая юбку белого платья.
— Он мне сам и сказал. — Коровьев повернулся обратно. — Не гляди так, я в курсе, что ты попросила его молчать. Витя свое обещание держал, он признался, когда я заявил, что ты любишь меня. А вот ты поступила хуже некуда, надеюсь, ты понимаешь. — Адам попытался состроить чрезмерно надменное лицо, что у него получилось, облокотился о синтезатор и устремил взгляд ледяных глаз на ту, которую так грел в своем сердце. — Он уже бросил тебя?
— Да, Адам… Позвонил, сказал, что не хочет иметь ничего общего со мной… — Алина потупила взгляд, выдохнула и резко шагнула вперед, к парню. — Я люблю тебя. — она коротко улыбнулась, ожидая, что он обнимет, но улыбка сползла с ее личика, когда послышалось характерное цоканье, а глаза Коровьева закатились.
— Скажи, неужели таких, как ты, действительно так много?
— Каких?
— Глупых, Алина. Проявишь любезность, заботу, и вы уже на коленях! Господи, не думал, что ты такая! — Коровьев засмеялся и взялся за голову.
Девушка пошатнулась назад и закачала головой, не веря своим ушам.
— Ты не любишь меня? — с трудом произнесла она, сжимая ткань юбки.
— Ты такая красивая… — воскликнул Адам, подходя к девушке.
Он положил широкую руку на ее фарфоровую щечку, но как только Алина начала прижиматься, тут же убрал, надменно улыбаясь.
— И такая глупая.
Алина шумно выдохнула, а Коровьев указал пальцем на кресло, куда девушка покорно опустилась.
— Дорогая моя красавица и дурочка, я искренне восхищался этой, казалось бы, самой чувственной дружбой, что основалась у нас. Ты была добра — я был добр. — необходимо как-то продолжить, простой надменности тут мало, и взгляд юноши упал на полку с книгами, в голове блеснул план, а на лице воцарилась улыбка. — Да, такова была моя участь с самого детства. Я хуже, чем ты думаешь. Выслушай меня, Алина, и ты все поймешь. Моя врожденная вежливость и галантность сыграла против меня. Я был добр столько, сколько я себя помню, за моей ласковостью и нежностью не было ничего скрытого, но люди этого ждали. Никто не верил моим чувствам,
