Остров - Олдос Хаксли

– За исключением мечты, что их сверхъестественным образом осуществит Некто Другой.

И, запрокинув голову, Уилл Фарнаби, запел:

Есть фонтан, откуда бьет Кровь из вен Эммануила. Греховодник лишь нырнет – Все грехи считай что смыл он.

Сузила заткнула уши.

– Какая неслыханная гадость, – сказала она.

– Любимейший из псалмов моего наставника в интернате, – объяснил Уилл. – Нас заставляли распевать его примерно раз в неделю все то время, пока я учился в школе.

– Какое счастье, что в буддизме нет ничего кровавого. Гаутама дожил до восьмидесяти лет и умер, потому что вежливость не позволила ему отказаться от дурной пищи. Насильственная смерть всегда влечет за собой другую насильственную смерть. «Если ты не поверишь, что будешь спасен моей искупительной кровью, я утоплю тебя в твоей собственной». В прошлом году я изучала в Шивапураме историю христианства. – Сузила при этом воспоминании содрогнулась всем телом. – Какой ужас! А все потому, что тот бедный и невежественный человек не знал, как осуществить свои добрые намерения.

– Причем большинство из нас, – сказал Уилл, – продолжают плыть по течению. Не хотим творить зло, но творим. И еще как!

И, реагируя непростительным образом на непростительные поступки, Уилл Фарнаби с отвращением рассмеялся. Рассмеялся потому, что знал доброту Молли, но тем не менее вполне сознательно избрал розовый альков, сделав Молли глубоко несчастной, послужив причиной ее гибели, вызвав в себе гнетущее чувство вины, а потом и боли. Мучительной боли, которая совершенно не соответствовала низкопробному фарсу, ставшему ее причиной, когда Бабз сделала то, что мог заранее предсказать любой недоумок, – вышвырнула Уилла из своего инфернального, подсвеченного рекламой джина рая и завела нового любовника.

– Что с вами? – спросила Сузила.

– Ничего. А почему вы спрашиваете?

– Потому что вы совершенно не умеете скрывать своих чувств. Вы думали о чем-то, что сделало вас очень несчастливым.

– Вы весьма проницательны, – сказал он и отвел глаза.

Наступило долгое молчание. Должен ли он все ей выложить? Поведать историю о Бабз, о бедняжке Молли, о себе самом? Рассказать обо всем том гнусном и бессмысленном, о чем даже в пьяном виде никогда не рассказывал своим лучшим друзьям? Потому что друзья и так слишком много знали о нем, как и об остальных действующих лицах. О гротескной и сложной игре, в которой он всегда так охотно принимал участие (он – то есть не просто английский джентльмен, но и представитель богемы, потенциальный поэт, который, в отчаянии осознав, что хорошего поэта из него не выйдет, стал блестящим журналистом и щедро оплачиваемым частным агентом богатого человека, презираемого им). Нет, даже перед самыми надежными друзьями он бы до такой степени не раскрылся. Но вот эта маленькая смуглая незнакомка, чужестранка, которой он уже был обязан столь многим, кому, практически ничего не зная о ней, так доверился, не станет выступать с предвзятыми умозаключениями и с односторонними суждениями. А быть может, подумал он с надеждой (хотя давно и тщательно отучал себя от всяких надежд), откроет ему путь к неожиданному озарению, окажет действенную, сугубо практическую помощь. (А, видит Бог, он нуждался в помощи, хотя никогда и ни за что не признал бы этого вслух – о чем Богу тоже было прекрасно известно!)

Как муэдзин с минарета, одна из говорящих птиц затянула свое с верхушки высокой пальмы, росшей позади рощицы манго:

– Здесь и сейчас, парни. Здесь и сейчас, парни.

Уилл решился на полную откровенность с ней, но начал не бросившись в омут с головой, а окольным путем, заговорив сначала не о своих проблемах, а о ее. Не глядя на Сузилу (он почему-то решил, что так будет пристойнее), он сказал:

– Доктор Макфэйл сообщил мне о том… О том, что произошло с вашим мужем.

Слова словно провернули меч, вонзенный в ее сердце, но этого следовало ожидать как чего-то неизбежного и потому вполне нормального.

– В следующую среду исполнится уже четыре месяца, – сказала она, а потом добавила задумчиво: – Двое людей, две совершенно разные индивидуальности, но они сложились вместе, и получился как будто новый единый организм. А потом половину этого организма внезапно ампутировали. Но только вторая половина не умирает, не может умереть, не должна.

– Не должна?

– По многим причинам. Дети – только одна из них. Такова природа вещей. Но нужно ли объяснять, – добавила она с легкой улыбкой, которая только подчеркнула глубину печали в ее глазах, – что все эти причины нисколько не облегчают шока от ампутации или не делают более терпимой боль. Единственное, что хоть немного помогает, – это как раз то, о чем мы только что говорили: Контроль над Судьбой. Но даже он… – Она вздохнула. – К. С. может дать тебе возможность совершенно безболезненно родить ребенка. Но сделать тебя нечувствительной к горю – нет. И разумеется, так и должно быть. Если бы человек мог снять с себя боль утраты – это сделало бы его неполноценным человеком.

«Неполноценным человеком, – подумал он. – Неполноценным человеком».

Эти два емких слова. Насколько же полно суммировали они его собственную сущность!

– Но самое ужасное, – сказал он вслух, – это знать, что другой человек погиб по твоей вине.

– Вы были женаты? – спросила она.

– Двенадцать лет. До прошлой весны…

– И как она умерла?

– Она разбилась в автокатастрофе.

– В автокатастрофе? Тогда как это могло быть вашей виной?

– Авария произошла, потому что… Словом, в результате зла, которого я не хотел сотворить, но сотворил. В тот день случилась развязка. Душевная рана привела ее в смятение, сделала рассеянной, а я позволил ей сесть за руль. Позволил уехать навстречу лобовому столкновению.

– Вы любили ее?

Он некоторое время колебался. Потом медленно помотал головой.

– У вас был кто-то другой? Кто-то, кто был вам более дорог?

– Был кто-то, кем на самом деле я не дорожил совершенно. – Он изобразил гримасу сардонической издевки над самим собой.

– И это было зло, которого вы не хотели, но сотворили?

– Да, я творил зло до тех пор, пока не убил женщину, которую должен был бы любить, но не любил. Продолжал творить даже после того, как убил ее, хотя сам себя ненавидел за это. Но еще больше я ненавидел ту, кто заставила меня сделать это.

– Заставила сделать это, как предполагаю, потому что обладала притягательным для вас телом?

Уилл кивнул, и они снова замолчали.

– Вы знаете, как это бывает, – спросил он после долгой паузы, – когда чувствуешь, что на самом деле нет ничего реального – включая тебя самого?

Сузила кивнула.

– Но иногда это происходит как раз тогда, когда человек понимает, что все, включая его самого, куда как более реально, чем ему представлялось. Это похоже на переключение передач: нужно перейти на нейтральную, чтобы включить повышенную.

– Или пониженную, – сказал Уилл. – В моем случае я не повысил передачу, а понизил ее. Даже не понизил, а врубил задний ход. Впервые это произошло, когда я ждал автобуса, чтобы отправиться домой с Флит-стрит[39]. Тысячи и тысячи людей окружали меня, все куда-то спешили, каждый был уникален, каждый представлялся себе центром вселенной. Потом из-за туч показалось солнце. Все предстало в необычайно ярком и ясном свете. И вдруг с почти слышным щелчком все эти люди превратились в личинок.

– Личинок?

– Да, в таких мелких белых червячков с черными головками, которые обычно заводятся в протухшем мясе. На самом деле ничего, конечно же, не случилось. Лица людей оставались все такими же, прежней была их одежда. Но в то же время они стали червяками. И даже не реальными червяками, а их призраками, иллюзией личинок мясной мухи. А я сам был лишь иллюзией наблюдателя за личинками. Я жил потом многие месяцы в мире червей. Жил в нем, работал в нем, ходил обедать и ужинать, и все это без малейшего интереса к тому, чем я занимался. Без намека на удовольствие или радость жизни, абсолютно лишенный желаний, а потом, когда попытался заняться любовью с молодой женщиной, с которой в прошлом иногда развлекался, понял, что стал полнейшим импотентом.

– А чего вы ожидали?

– Именно этого.

– Тогда что же, скажите, ради бога, зачем…

Уилл улыбнулся ей одной из своих самых застенчивых улыбок и пожал плечами:

– Из чисто научного интереса. Я уподобился энтомологу, изучавшему способ размножения или, если хотите, половую жизнь фантомного червя.

– После чего, как я догадываюсь, все стало казаться еще более нереальным?

– Да, еще более, – подтвердил он, – если такое было возможно.

– Но что стало изначальной причиной появления личинок? Что породило их?

– Началось, видимо, с того, – ответил он, – что я был все-таки сыном своих родителей. Пьяницы-грубияна и христианки-мученицы. А помимо наследия, полученного от родителей, – продолжил он после краткой паузы, – я еще был и племянником своей тетушки Мэри.