Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика) - Макс Фриш

Винкельрид, ценою жизни обеспечивший победу Швейцарии в битве при Земпахе в 1386 году ("Позаботьтесь о моей жене и детях"), и другие его сограждане, не убоявшиеся смерти во имя родины, - это некая сама собой разумеющаяся духовная основа нашей мирной жизни. Сколько обстрелов выдержала бы эта сама собой разумеющаяся основа - никто не знает. Наиболее зловещим представляется мне общий для всех нас недостаток страха. Наша воля к сопротивлению основывалась лишь на том, что уже сама демонстрация этой воли отпугнет врага. Мысль, что враг, несмотря на это, на что-то осмеливается, была бы шокирующей и, как мне кажется, явилась бы пробуждением еще до первых тяжелых потерь. Мы состояли на военной службе, но мы не были готовы воевать.

К тому времени у меня была собственная архитектурная мастерская, не работа на стройке, а работа за чертежной доской. Ленинград в кольце блокады, а у нас - обычная жизнь. Однажды в воздухе раздался сильный треск, я подошел к окну и увидел, как самолет с дымным шлейфом перевернулся, а потом стал падать почти вертикально вниз. "Мессершмитт" швейцарской авиации - сообщил на следующий день "Моргенблатт". Нарушение границ нашего воздушного пространства. А "Мессершмитт" германского воздушного флота я увидеть так и не успел. О чем мы говорили тогда? Обычная жизнь, экскурсии на велосипедах, плавание в Грейфензее.

Рождество в армии я встретил всего один раз, когда находился на спецслужбе - работал чертежником в укрепленном районе. В небольшой столовой - елка, еда на тарелках, за столом две-три дамы - жены офицеров, песни, а под конец пирог, сотворенный руками офицерских жен. За окном падает снег, солдаты исполнены благодарности. Так по-семейному прошел тот вечер. По-моему, там был не один только чай. И для каждого подарок в нарядной рождественской обертке: пара хороших носков, носовой платок. Это создавало настроение, напоминало рождество в помещичьей усадьбе, когда одаривают челядь, все мы были в мундирах и вели себя благопристойно. Командир произнес краткую речь, он выразил благодарность солдатам от имени армии и, поскольку сам не смог встретить рождество в кругу семьи, напомнил о великом множестве солдат, находящихся на полях сражений в этот святой вечер.

Путешествовать в эти годы было невозможно. Стамбул и Греция остались юношеским воспоминанием. Снова зима, не хватает угля, а потом лето, грядки на городских бульварах, а потом и на личных участках - картофель, овес, кукуруза. Война как будто сдвинулась на Восток. Не хватает масла, мало сахара, одно яйцо в неделю.

Сообщения вермахта о тоннаже потопленных кораблей за неделю. В наших городах появились черные шторы на окнах. Не хватает и бензина, мой профессор-архитектор приехал на велосипеде; однажды я застал его, когда он сидел и ел шоколад, свою месячную норму, он не слышал, как я постучал в дверь. Из-за нехватки цемента и железа никто ничего не строит, но делаются чертежи и расчеты для мирного времени. Какого мирного времени? Хлеб с добавкой картофеля, на котором при неправильной выпечке от нажима детского пальца оставалась дырка. Мы не голодаем, но стали гораздо стройнее. Иногда из соседских окон доносится голос Гитлера; чтобы его узнать, нет нужды слышать слова. Работа служащим в Бадене, ремонт гостиницы в национальном стиле, бараки на Лиммате, где жили интернированные поляки, которые хотели сражаться за Францию, мужчины в форме цвета хаки с мотыгами на свекольном поле, а в Тулоне потоплен французский флот. Одна дама из Цюрихберга видимо, в начале войны она сделала большие запасы - подарила мне баночку растворимого кофе с пожеланием творческого успеха: как я был рад, как благодарен ей. В моем почтовом ящике опять повестка. Ничего особенного, этого следовало ожидать. Только армия, находящаяся в боевой готовности, может... и т. д. Итак, снова повестка. Явиться: дата, место, время. Повестка давала право на железнодорожный билет. Я хорошо знал, что меня ждет. Время пребывания на службе не оговаривается. Жена или сосед помогли скатать шинель. Во время отпуска шинель нельзя хранить скатанной. Из-за моли. Для того чтобы эта скатка - ее следовало потом укрепить на ранце - получилась бы не слишком длинной и не слишком короткой и чтобы она была достаточно твердой и с первого же взгляда свидетельствовала о служебном рвении, нужны две пары крепких рук и терпение. Лучше всего было скатать шинель накануне, а не в последнюю минуту. Если волноваться, то это первое свидетельство нашей боевой готовности может не получиться.

Через тридцать лет я понял: мы упражнялись в создании мифа. Иногда такое впечатление появлялось уже тогда. Это был миф.

Никакого издевательства над людьми не было или почти не было, во всяком случае по злой воле, разве что случайно. Наша жизнь представляла ценность для армии. Неосторожность рядового приводила к ограничениям: если купание было связано с риском для жизни, то его запрещали вовсе.

Один наш лейтенант (затем обер-лейтенант) был банковский служащий, другой - инженер-электрик, из лучших кругов общества, где он и раньше встречался с офицерами, и третий, тессинец, человек веселый, сын владельца большого гаража. Ни один из них не принадлежал к военной семье. Мы были к ним несправедливы, ведь не они выдумали армейские ритуалы, определявшие изо дня в день нашу жизнь. В парадной форме - впрочем, в ней они показывались рядовым редко и неохотно - они выглядели ряжеными, особенно банковский служащий с саблей на боку и с зажатыми в левой руке перчатками. Немногим более подходила парадная форма сыну владельца гаража, он носил ее как костюм, вполне пригодный для девушек из Лугано, но отнюдь не для того, чтобы отдавать приказы механику своего подразделения.

Другая картина возникала во время занятий гимнастикой: рядовой и офицер оказываются вдруг в одинаковых тренировочных брюках, голые до пояса, в спортивных туфлях, без головных уборов и знаков различия. Раз-два, вверх, три-четыре, вниз, раз-два, вверх, и стоп. Что же всех так смущает? Привычное обращение остается: "рядовой" - с одной стороны, "господин лейтенант" или "господин обер-лейтенант" - с другой. Несмотря на один и тот же костюм, ошибиться нельзя. Мы знаем их в лицо и по голосу, их затылки без фуражки и без воротника узнать труднее, а тела без офицерского мундира и ноги не в галифе и без высоких сапог нам и вовсе незнакомы. Почему они, банковский служащий и инженер-электрик, должны делать гимнастику лучше, чем садовник, бывший член гимнастического общества? Я уже не помню, доходило ли дело до стойки "смирно" в тот момент, когда мы были в спортивной форме. Очень может быть. А как же иначе им было общаться между собой? Но офицеры и рядовые общались здесь мало. Не было каблуков, не было швов на брюках, фуражек. А если мимо проходит офицер в мундире, рядовые рывком поворачивают головы, рука взлетает вверх, чтобы приветствовать его: что же остается делать тому? Он кивает, как кивает барин, когда у него нет времени. И рядовые выглядят тогда смешно и почти пародийно со своим кривляньем, которое весь остаток дня (а сейчас шесть часов утра) им придется повторять. В чем был смысл этой постоянной демонстрации преданности? Мы этого не понимали. Мы приветствуем кого? - не швейцарский капитал, нет, мы отдаем честь (все равно как: вытянувшись в строю или по отдельности) только низшим его слугам, даже не его наместнику. Какое разочарование увидеть в отпуске, как наш обер-лейтенант Б. сидит в Швейцарском кредитном банке, а лейтенант - в бюро Брауна Бовери. Они служащие, как здесь, так и там. Они служат одному господину: здесь - с саблей, там - без нее.

Как-то раз я получил разрешение снять на неделю комнату, чтобы прочесть корректуру романа. В 22.00, после отбоя, здесь свет не гаснет. Насколько легче служба, если, пусть хоть ночью, ты можешь побыть один.

Ненависть к офицерам? Для этого офицер должен вести себя уж совсем по-идиотски, а на нашей батарее офицеры так себя не вели. Это и им самим было ни к чему, лишь осложнило бы службу. И нам не имело смысла ненавидеть офицеров, это бы только затрудняло выполнение их приказов. Насколько помню, мне ни разу не пришлось видеть, чтобы одного офицера ненавидели все солдаты сразу и долгое время. Причины для ненависти возникали то у того, то у другого солдата, мы это чувствовали - от случая к случаю, но до солидарности в ненависти дело не доходило. Но почему же офицеры, несмотря на это, испытывали страх? Например, когда назначали патрульных. Офицер, конечно, чувствовал, кто из нас с кем в хороших отношениях, и понимал, кому хотелось бы оказаться в одном патруле. Но для армии это не годилось. При этом могло бы возникнуть нечто, разумеется не бунт, но сговор. Предпочтительней группа людей, которые недолюбливают друг друга. Армия требует, чтобы мы обращались друг с другом как товарищи, но не ценит настоящей дружбы. Этого армия себе позволить не может.

Ефрейтор социал-демократ говорит: "рабочий", все остальные в подразделении - "работяга", что означает то же самое, но без политической окраски. Это "работяга" звучит несколько вызывающе, но этот вызов вполне вознаграждается приятным сочувствием себе самому. Он означает: другим живется лучше, так оно было, так оно есть, так оно и будет. С Гитлером или без него. Не так легко было разглядеть, что именно защищали они нашими 75-мм полевыми орудиями. Нейтралитет. Свободу. Нашу независимость. Так им говорят, а многим из них в армии приходится не трудней, чем на своей обычной работе, уж этого армия у них не отнимет.