Собирается буря - Уильям Нэйпир

Затем египтянка брала свою чашу с парфюмерными мазями, лила их в ложбинку на спине Гонории и тонкими и изящными коричневыми руками начинала втирать масла и массировать ее плечи и шею, спину и бока. К удивлению других рабынь, Сосострида запустила руки под мягкое белое покрывало, лежащее на нижней части тела августы, а также массировала ее гладкие белые ягодицы.

Через несколько минут покрывало сдвинулось в сторону и бесшумно упало на пол, оставив Гонорию обнаженной и незащищенной, но, казалось, та ничуть не возражала. Затем, к крайнему изумлению присутствовавших рабынь, которые, не будучи египтянками, никогда не смели позволить себе подобной вольности с госпожой из правящей семьи, Сосострида снова взяла чашу и направила маленькую струйку золотистого масла между бедер августы, которые тогда еще невинно и крепко были сжаты вместе.

Наглая египтянка, понимая по улыбке, играющей на ее устах, уселась возле своей госпожи на кушетку, а не встала на колени рядом с ней, как подобает рабам. Она была одета в длинную белую тунику, небрежно схваченную вокруг талии красным поясом. Теперь, чтобы удобнее сесть на кушетку, хотя и без приглашения, Сосострида бесстыдно задрала платье почти до колен, выставив на всеобщее обозрение длинные гладкие ноги и демонстрируя красивые кожаные сандалии, дерзко высоко зашнурованные в развратной манере большинства проституток Субурры.

Египтянка низко склонилась к госпоже, желая теснее прижаться к ее рукам, но, делая это, ее сочные груди под белой льняной туникой с шокирующей откровенностью мелькнули возле спины августы, и Гонория задрожала при этом движении, даже не подумав объявить выговор. Затем бесстыдная рабыня начала кончиками пальцев дразня водить вверх и вниз по гладкой блестящей щели, от ягодиц до колен, и обратно, но дразня, словно они были заняты вовсе не работой, а непорочной игрой.

Далее (перед широко открывшимися от удивления глазами других рабынь) Сосострида раздвинула белые бедра юной госпожи. Склонившись, она распустила волосы, встряхнула головой и начала ласкать своими длинными черными волосами бедра Гонории, перенося их то вверх, то вниз — на ягодицы, на спину.

Волосы Сосостриды были великолепного для египтянки цвета, насыщенного иссиня-черного, длинными, прямыми и доходили ей почти до талии. Сейчас рабыня использовала их не как простое украшение, а как орудие соблазнения. Под ее нечистыми манипуляциями августа Гонория издала тихий стон и, к своему удивлению, казалось, приподняла немного ягодицы и изогнула стройную спину. Когда Сосострида снова села на шелковые подушки возле нее, случилось, что ее бедра больше не были сжаты, а немного раздвинулись, словно объятые сладострастным предвкушением. Египтянка улыбнулась, и ее улыбка была полна победы. Она снова погрузила кончики пальцев в чашу с благовониями.

Тогда, как говорят (хотя я удовольствием не поверил бы), Гонория слегка повернула голову и прошептала остальным рабыням приказ покинуть комнату. И все они покинули спальню. Но женщины, будучи рабынями своих страстей, а заодно крайне любопытными сплетницами, не исчезли, а спрятались в соседней прихожей, желая оставаться рядом с дверьми, а затем бесшумно снова открыть их и подсматривать через разрисованные занавесы за тем, что происходит между египтянкой и их госпожой.

Казалось, Сосострида и здесь действовала с умом, поскольку через несколько минут бросила взгляд туда, где скрылись остальные рабыни. Она вызывающе посмотрела на них, хотя едва ли могла видеть в темноте. Египтянка изогнула брови и улыбнулась, словно прекрасно знала об их местонахождении и наблюдении. Она даже наслаждалась от сознания того, что ее способ удовлетворения августы доступен для глаз посторонних.

Теперь Сосотрида… Но тут я должен прервать свое повествование ради соблюдения приличий. Есть много о чем рассказать, очень много. Но пусть эта постыдная похоть не оскверняет страниц моей скромной хроники. Другие писатели с более низкими моральными принципами могут говорить о любовниках августы Гонории, как им заблагорассудится, получая за это свои грязные деньги. Да минует меня такая судьба, о Музы!

Нет возможности рассказать все, что я знаю об августе Гонории, не выходя за рамки приличий. Долго той ночью стояли в укрытии рабыни, наблюдая. Они слышали еще больше стонов и вздохов, видели своими глазами столько возмутительных развратных манипуляций между девушкой и девушкой, что это заставило бы покраснеть самую бесстыжую портовую шлюху Коринфа. Как же рассказывать новые подробности, не оскорбив до глубины души своих благопристойных читателей? Как говорить о распутных девицах (одна — дочь императора, а другая — простая рабыня), которые провели всю ночь за выдумыванием разных извращений и получали от этого массу доселе неизведанных ярких удовольствий, о которых ранее и не мечтали? Как рассказывать о ночи, когда они снова накидывали друг на друга какую-то одежду, но лишь для того, чтобы усилить восторг, испытываемый при виде полуобнаженного тела? Ведь это всегда считается более непристойным, чем абсолютная неприкрашенная нагота, что известно любой проститутке! Какие слова найти для рабыни, усаживающей госпожу на кушетку, обувающей на ноги хихикающей августы собственные красные кожаные сандалии с высокой шнуровкой, застегивающей тонкую золотую цепочку вокруг ее стройной девической талии, наносящей помаду на ее уже припухшие вишневые губы и подводящей темной краской ее глаза? А та, прежде невинная девушка, внешностью и поведением стала походить на роковую соблазнительницу из снов любого добропорядочного мужчины! И рабыня-египтянка…

Но нет, меня бросает в дрожь при мысли об этом. Я больше не скажу ни слова. Стыдно. Было бы крайне неверно излагать новые подробности подобного грехопадения.

Сейчас моя лампа гаснет, холмы Италии за окном погружаются в ночной сон, слышен лишь одинокий крик филина. Тут я должен прерваться. В моем возрасте нехорошо работать так поздно, силы скоро иссякнут. В тихом скриптории становится прохладно, но я чувствую, как странно быстро бьется мое сердце, словно из-за большого напряжения. Появилось и невероятное возбуждение.

Достаточно сказать, что августа Гонория, как я говорил, бесстыдно предавалась плотским удовольствиям, которым уделяла особое внимание. И эти наслаждения она получала равным образом с мужчинами и женщинами, даря те же низменные радости им в ответ и не делая между ними никаких различий. А это — верный признак характера человека крайне неразборчивого и легко увлекающегося. Но было бы неправильно далее задерживаться на жалких личных делах августы…

Итак, пора в кровать, и да убережет меня Господь от непристойных и нечистых мыслей!

Глава 13

На погибель Рима

Наступило утро — и снова перехожу к Гонории.

Итак, низменные инстинкты ее натуры дали о себе знать. Пока еще августа в полной мере наслаждалась порочными визитами Сосостриды. Но то, что эта неисправимая нимфоманка поддастся чарам мужчин с опасными последствиями для себя, стало лишь делом времени, когда. Его звали Евгений, он был ее слугой. Утомленная скучными правилами и формальностями двора, августа поддалась импульсу своей души и оказалась в его объятиях — вероятно, больше из-за желания чего-то нового и необычного, чем из-за настоящего чувства любви к нему. Виновность Гонории и позор вскоре обнаружились: девушка забеременела. Это стало заметно по ее стройной фигуре.

Мать, сдержанная и корректная во всем, была в гневе. Она была несказанно посрамлена. Галла тотчас заперла бедную дочь в одной из самых темных и тусклых спален императорского дворца и велела соблюдать строжайший пост, на какой сажали отъявленнейшего преступника в ночь перед казнью. Тем временем брат Гонории, вечно мстительный, подозрительный и все еще не имеющий собственных детей, замышлял более хитрое наказание.

В один пасмурный вечер во дворец торопливой походкой вошла старуха, которую отвели в ту темную спальню. Там с душераздирающими криками она продемонстрировала свое ужасное умение, используя травы, вызывающие выкидыш: пижму, полынь, асафетиду, называемую «испражнением дьявола» из-за омерзительного запаха, настои кипяченой мяты болотной.

Вскоре эти древние и нечестивые средства, стимулирующие менструацию, начали действовать, и бедная девушка стала корчиться, словно по ее внутренностям бил огромный кулак. Старуха опустила августу на пол и раздвинула ей ноги, вглядываясь, исследуя и водя туда-сюда расширителем и длинными изогнутыми иглами. Наконец она извлекла вздувшиеся багровые остатки трехмесячного плода, который завязала в запачканные льняные тряпки и бросила в ведро рядом с собой. Вытерев повсюду кровь и убрав следы, старуха сказала в утешение девушке, что зародыш все равно бы не смог жить, поскольку у него оказалась сильно деформирована спина.