Петербуржский ковчег - Сергей Зайцев

— Кх-кх-кар-р-р... Кар-р-р... — вдруг раздалось хриплое за спиной у Аполлона.

Аполлон невольно вздрогнул и обернулся.

Ворона, склонив голову, смотрела на него внимательным черно-сизым глазом. Она сидела на лепной капители колонны, и капитель эта показалась Аполлону похожей на голову козла. Аполлон пригляделся... Нет, там было некое переплетение листьев и цветов. А ворона еще раз каркнула, будто силилась произнести имя своего хозяина, и, громко хлопая крыльями, слетела на подоконник. Прошлась туда-сюда, раздраженно клюнула стекло.

Аполлон заметил на подоконнике открытую жестяную коробочку. Подошел, заглянул. В коробочке лежали желтовато-зеленые куски серы; некоторые куски — горелые... Аполлон удивился: зачем бы это Карнизову жечь здесь серу? Разве что насекомые одолели...

Да, Карнизов был странный тип. Он будто намеренно окружал себя аксессуарами дьявола- Ворона, сера... А у кровати, в том месте, где принято бросать коврик, у Карнизова лежала козловая шкура, которую Аполлон сначала принял за волчью...

Аполлон попытался представить себе внутренний мир человека, который вместо канарейки или сладкоголосого соловья заводит себе ворону. Представлялось что-то мрачное — такое, что и думать об этом не хотелось. И Аполлон не стал думать, с поспешностью направился к выходу из зала.

Кх-кх-кар-р-р... Кар-р-р... — понеслось ему вслед.

А между лопаток будто что-то уперлось и давило. Аполлон оглянулся, но сзади никого не было. Только ворона как бы насмешливо смотрела ему в спину...

Господина Карнизова недолюбливали и горничные. И не только из-за вороны, которая была невероятно прожорливая и соответственно гораздая запачкать все вокруг себя и подбавляла служанкам грязной работы... Как-то Аполлон услышал разговор двух горничных — Устиши и Марты, молодой девицы весьма болезненного вида, чухонки(Чухонцы - прежнее название эстонцев, а также карело-финского населения окрестностей Петербурга.) Устиша жаловалась, что к «тюремщику» и заходить не хочет.

А что он? Пристает? — любопытствовала Марта.

Да приставать не пристает... Я Карлуши его боюсь. Глядит, глядит, голову поворачивает так умно... И гадит сверху — того и гляди, что за шиворот тебе бросит...

А что господин?

А что ему! Сам хорош... Бывают господа и поопрятней, — отвечала с раздражением Устиша.

Сорит?

И сорит, и сапог никогда не снимает. Как с улицы придет — так и в постель... Всякий человек, придя домой, снимает сапоги. А он не снимает. Наденет теплый стеганый халат, также феску свою, а под халатом — глядь... сапоги блестят. Туфель домашних у него и нет...

Какой невоспитанный господин! — заключала Марта.

На портьерах, что ни день, нахожу следы ваксы... — жаловалась Устиша. — Он сапоги портьерами обтирает. А ваксу попробуй ототри!.. Каждый раз застирывать приходится. Только застираешь, просохнет — глядь... а по низу опять вакса...

Марта с сочувствием вздыхала. А потом замечала:

Но сапоги у него хорошие, дорогие. Из козловой кожи. Должно быть, мягонькие...

Аполлону не было понятно замечание Марты. То, что сапоги у Карнизова были дорогие, разве оправдывало его хамское поведение по отношению к дому, к горничным, поддерживающим чистоту, к хозяйке, в конце концов?

То, что Аполлон бывал в кабинете у Милодоры и Карнизов встречал его там пару раз, ничуть не смущало последнего. Поручик по-прежнему делал вид, что Аполлона как бы нет; объяснение этому он сам дал Милодоре, мимоходом бросив в разговоре фразу: «Выше вашего третьего этажа я не вижу, сударыня...»

А к Милодоре Карнизов стал захаживать часто.

В качестве предлога он решил использовать плату за апартаменты. Он заверил Милодору, что ему не составит труда вносить плату еженедельно, а не раз в месяц. Милодора сказала, чтобы господин Карнизов не утруждал себя, что достаточно и раз в месяц выплачивать всю сумму, «а если хотите еженедельно, то можете передать с горничными — они у меня честны», но Карнизов все равно приходил. И по обыкновению своему — избегать встречаться с кем бы то ни было глазами — не смотрел Милодоре открыто в лицо, а блуждал взглядом то по ее розовому ушку, то по прелестной тонкой шее, то по покатым плечикам мраморной белизны; однажды дерзнул — заглянул, будто невзначай, и за вырез платья... У Милодоры от этого скользящего холодного взгляда дрожь пробегала по коже.

Аполлон не находил себе места — так раздражал его Карнизов. Аполлон даже подумывал всерьез, не вызвать ли ему поручика на дуэль, придравшись к какой-нибудь посторонней мелочи... да вот хотя бы в косом взгляде обвинить. И, может быть, вызвал бы, не будь человеком сильным, могущим сдерживать себя. Когда становилось совсем тошно, Аполлон старался подтрунивать над собой. Оказываясь невольно в обществе Карнизова, держался скромно, так как понимал, что Карнизов время от времени провоцировал его на какую-нибудь глупую отчаянную выходку, которая выставила бы Аполлона перед Милодорой в невыгодном свете.

Например, однажды Карнизов сказал Милодоре (сказал погромче, чтобы слышал Аполлон):

— В отличие от некоторых, я человек практический...

Аполлон не мог не сравнивать себя с Карнизовым, хотя отлично понимал, что не может быть никаких сравнений с человеком, которого презираешь (в то же время Аполлон не мог ответить себе ясно: за что он презирает Карнизова; за ворону? за испачканные ваксой портьеры? за большой зал? за то, что Карнизов служит в тюрьме и слывет хорошим сыскных дел мастером? но ни Аполлон, и никто из близких его от таких, как Карнизов, не претерпел; должно быть, оттого презирал Аполлон Карнизова, что тот не оставлял Милодору примитивными знаками внимания — букетиками да тюремной выпечки пирогами, и по отношению к Аполлону вел себя не умно — с плохо скрытой насмешечкой, с подковырочкой). Сравнивал Аполлон невольно... О себе он был не низкого мнения — сложившийся автор, из которого даже молоденькие светские дамы кое-что переписывают в альбомы (до Аполлона доходила молва, что известный стихотворец Александр Пушкин отмечал в обществе его переводы), человек чести, потомок героя, возвышенного Великим Петром... А живет в тесной комнатушке, и Крёзом его, увы, не назовешь. Чердачное окно, ветер, завывающий в трубе, и крюк над головой, на котором некогда повесилась безрассудная девица... Вот окружение, достойное гения!.. Аполлон — аскет. Довольствуется минимальным. И в комнатушке своей, как впрочем и в своей голове, стремится поддерживать идеальный порядок...

А Карнизов? Если принять во внимание его службу и его таланты, то без лишних раздумий можно отнести его к семейству тиранов. Быть может, он был не сыскных, а заплечных дел мастер — то бишь палач?.. Он живет в хорошо обставленном светлом и просторном купольном зале. Имей Карнизов крылья, он мог бы в этом зале летать. Но Карнизов не имеет крыльев. Окружение деспота великолепно: большой камин, на стенах лепка с позолотой, расписанные потолки, сверкающий натертый паркет, витражи на окнах... Что из того!.. Карнизов не умеет распорядиться пространством, которое занимает. Разве что способен его захламить. Ворона извлекает из оного пространства пользы более... А мало ли в России таких Карнизовых, захламивших ее, не умеющих разумно использовать ее обширные пространства?.. Испокон веков вороны себя прекрасно чувствовали на российских просторах. И была им пища, и было им веселье... Аполлоны же в России, созидающие истинную славу ее, созидают ее в подвалах и на чердаках, и пребывают в стесненном, часто угнетенном, состоянии.

...Ах, Аполлону, раздраженному внезапной невольной ревностью, эта разница между ним и Кар- низовым сейчас была отчетливо видна. Эта разница была как противопоставление. Аполлон и поручик Карнизов были столь разны, что не могли не схлестнуться где-то. А не схлестнулись они сразу лишь потому, пожалуй, что первый был силен духом и вполне владел собой, а второй был настолько опытен в отношениях между людьми, что умел с завидной проницательностью предвидеть острые обстоятельства и избегать их. Карнизов, кажется, получал удовольствие от того, что ходил на грани ссоры с Аполлоном.

Какому богу молился Карнизов, трудно было понять. Чести, совести, благородству, порядочности?.. Очень на это было не похоже. Судя по тому, что денег у него было — вороне не перетаскать, — молился он рублю. И в этом у них была разница с Аполлоном. Аполлон сознательно не искал богатств. С детства приучен был к мысли (ах, мудрые родители!) рассчитывать на свои силы. Он считал, что все богатства в сущности — хлам на чердаке, хлам, покрытый пылью (случайно ли попалась ему давеча книга Смита, погрызенная мышами?). Подтверждение этому он находил в опыте человеческой истории, которую неплохо знал. И стены Карфагена, и роскошные палаты вавилонских дворцов, и золотые статуи индийских царей, и глинобитные ложа в хижинах пастухов-евреев, и истертые русские медяки, и китайские циновки — все-все покрывается пылью, и уходит под землю, и заносится песком... Мозг, подсчитывавший дирхемы и тетрадирхемы, радовавшийся накопленным богатствам, умер, истаял, протек зловонной влагой в песок. Пустой череп громыхает страшной погремушкой под копытами коней. И вряд ли задумывается равнодушный всадник, что в сем пустынном месте, под этими безлюдными унылыми холмами сокрыт город, в коем некогда кипела жизнь...