Король без развлечений - Жан Жионо

Я подумала: лишь бы госпожа Тим…

Обо многом я подумала, в том числе и о мужском портрете, в который всматривался Ланглуа до того, что у него вспухли глаза и на щеке отпечатались полоски от ткани кресла.

Но госпожа Тим уже успела восстановить свои силы. Она не задала вопроса, который вертелся у меня на языке с тех пор, как я увидела глаза и щеку Ланглуа (он, конечно, так же вертелся на языке у госпожи Тим).

«Вы вдова, не правда ли?» Нет. Госпожа Тим только чуть-чуть вышла из роли, которая была ей в тягость (но теперь она уже ничем не рисковала), и ей удалось с естественной для нее доброжелательностью убедить женщину принять три луидора в качестве аванса.

— Я все-таки думаю, все вы отменные идиоты и невероятные кретины, — продолжала без перерыва Сосиска, — и головы ваши годятся только на то, чтобы делать из них корзины для мусора, плевательницы да ночные горшки. Это я вам говорю.

Мы по-прежнему сидели рядом с ней на гальке, в лабиринте «Бунгало». Зеленая стена подстриженных кустов самшита скрывала нас от Дельфины, зажигавшей в доме лампы, как обычно, задолго до наступления темноты.

Не в первый раз она нас так ругала. Мы к этому уже привыкли. Мы даже ждали этого. На этот раз она не дошла до уже известной нам фразы, в конце которой у нее обычно перехватывало дыхание (и нам приходилось постукивать ей по спине, чтобы оно у нее восстановилось), фразы, в которой она смешивала с дерьмом всех нас, всех мужчин, женщин, детей, весь мир и всех богов.

Поначалу эта фраза нас немного шокировала, поскольку в ней говорилось о женщинах и детях, в том числе и о наших женах и детях. У всех у нас были жены и дети. И нам было неприятно, что она говорила о них, из чего они сделаны, откуда появились на свет и куда они уходят, причем говорила все это самыми последними словами, не стесняясь в выражениях. Вроде того, что живем мы все, с нашими женами и детьми, в кишках у какого-то зверя огромного. Потом мы увидели, что она закашливается от накопившихся у нее во рту гадостей; что делать, тогда мы стали тихонько постукивать ее по спине.

У нее был рот восьмидесятилетней старухи, провалившийся в ее желтые кости от ударов, которые она получала от жизни восемьдесят лет, но от которых зубы у нее повыпадали совсем недавно. Ее черные губы стали узкими-узкими, и на них подрагивали редкие длинные седые волоски усов, острые и колючие, будто зубы у щуки.

— А когда особенно вы все были дерьмом коровьим (было очень неприятно слышать такие плохие слова от старого человека), так это после нашей поездки с ним и с госпожой Тим. Когда мы возвращались, хотя было уже темно, он опять сделал крюк по лесной дороге, чтобы не проезжать через Шишильян.

Вы не заметили, что после этого королевский прокурор стал приезжать чаще, чем обычно? Вы не заметили, что госпожа Тим перенесла свою ставку с площади под липами к самому моему порогу и прогуливалась туда-сюда (вы, небось, думали: это ради ваших прекрасных глаз), а когда я видела, что она помирает от усталости, я говорила ей: «Войдите».

А она отвечала: «Нет».

Я говорила: «Я вам стул вынесу».

А она отвечала: «Нет».

Я говорила: «Чего вы опасаетесь?» А ведь у нее там, в Сен-Бодийо, по-прежнему были ее площадки, ее цветники, ее внуки, никакая напасть не свалилась на них и они не провалились сквозь землю, как вы понимаете.

Унижала она нас, как хотела. Я даже не хочу вам говорить, какими словами она нас обзывала. Не то чтобы приставала к нам ее брань, но нам не нравится, когда в спокойной обстановке употребляют такие выражения. Сгоряча — да, можно, но не так, как она. Она нас буквально пережевывала своими черными губами с усиками, такими колючими, будто щучьи зубы.

— Вижу, прокурор едет, — сказала она. — Прошла неделя. У вас тогда был сенокос. Вижу, приехала госпожа Тим. Не входит. Смотрит мне в окно, дома ли я. Делаю ей знак, чтобы она вошла. Она мне так же молча отвечает: нет. И уходит, а я смотрю, куда она пойдет. Она шагает по вашим улицам так, как будто прогуливается по бульвару в городе, тычет зонтиком в ваши навозные ручьи, переходит через них, приподняв юбки, выбирает камни почище, куда поставить ногу в атласной белой туфельке. А вы носитесь туда — сюда, потому что день был предгрозовой, и вы боялись, как бы не намокло сено. Скорей-скорей телеги запрягаете и галопом по полям.

Прошла неделя. Вижу, прокурор приехал. Было это в восемь утра. Во сколько же он выехал из дома, чтобы быть здесь в восемь утра? И даже не из дома, жил-то он в Гренобле. Одной дороги три дня. Откуда же он выехал, чтобы в восемь утра быть уже здесь? Ночевал в Клелле, в Мане? Где? И зачем, почему он ехал из Гренобля, ночью, трясся в своем экипаже до Клелля или до Мана, где переночевал, чтобы быть у меня на следующее утро в восемь часов? Садится. Подаю ему кофе. Он молчит. Слушает, как что-то насвистывает Ланглуа, — он всегда по утрам насвистывает, когда бреется. Я стою, прокурор сидит, между нами мраморный столик, кофе в стакане (потому что прокурор всегда пьет кофе не из чашки, а только из стакана), а в стакане кофейная ложка. Мы слушаем, Ланглуа насвистывает. Мы знаем, что он бреется. И вдруг он перестает свистеть. Я опираюсь о стол рукой, и ложка начинает позвякивать об стакан. А Ланглуа опять начинает насвистывать. Он переставал свистеть только потому, что брил такое место, где трудно подобраться, или около рта, или на горле. Я выпрямляюсь и иду на кухню. Прокурор пьет кофе.

А у вас сено уже убрано, теперь дело за картофелем. Но за каким! Не за урожаем картошки, он еще только в октябре будет, а сейчас июль. Речь о ранней картошке, о молодой, — просто баловство. Еще неделя проходит. Появляется госпожа Тим. Смотрит в мое окно: тут ли я. На этот раз я открываю. Говорю ей: «Может, он на площадке, вышел минут пять тому назад». Она идет туда. На этот раз уже камешки почище не выбирает. А ведь она бабка, у нее столько внуков. Дама! Почти бегом бежит. А у вас в голове молодая картошка, самое время. Не один, так другой ковыляет с лопатой и корзинкой в Пре-Вийяр.

И не успела госпожа Тим завернуть за угол, как слышу — цокот копыт: прокурор едет. Как он умудрился в три часа дня уже быть здесь? Где он ночевал? А что, если он даже и не три дня потратил на дорогу, а только два? Говорю ему: «Он, должно быть, на площадке. Только что госпожа Тим пошла его искать». Я не знаю, что надо подавать прокурорам в три часа дня. «Ох, — говорит он, — кофе, дайте просто кофе», — таким тоном, как будто у него совсем нет времени что-то выбирать.

А для вас подходит важный момент, поспевает пшеница. Жатва. Неделя проходит… Нет ни госпожи Тим, ни прокурора, но на этот раз я сама. Четыре часа дня. Снимаю шлепанцы. Босиком поднимаюсь на второй этаж. Перескакиваю через скрипящую ступеньку. На площадке прислушиваюсь. Перед дверью прислушиваюсь. Прикладываю к двери ухо, слушаю. Смотрю через замочную скважину. Вижу: две ноги свешиваются с кровати. Открываю дверь. Слышите? Открываю!

На улице, внизу, кто-то из вас, какой-то идиот отбивает косу, постукивает молотком, оттягивая жало, дело долгое.

Открываю, вижу: висят брюки на краю кровати, чтобы не помялась складка. А он вышел, такой момент оказался, когда я не должна была обращать внимания.

Да, а у вас жатва вовсю! Тут вам нельзя потерять ни горсточки зерна, и я знаю: вы не потеряете. Вижу даже, как один из вас идет с поля и несет в руке пучок колосьев. Наверное, собрал, идя по дороге. Кто вы после этого? Урыльники? Пичуги безмозглые?

Проходит неделя. Появляется госпожа Тим. Кстати, и он здесь. Только что спустился из своей комнаты. Смотрел на меня, пока я нарезала свекольную ботву. И я не решалась останавливать работу. Если бы не пришла госпожа Тим, я искрошила бы ботву в кашу, боясь, что он уйдет, если перестану нарезать и подниму голову.

Госпожа Тим его приглашает. Она его приглашает. У них, в Сен-Бодийо, будет так сказать праздник, через три дня. Приедут дочки, зятья, внуки и внучки. Что-то вроде дня рождения. Говорит она слишком много и слишком быстро, как тогда, у седой женщины. Она и меня приглашает. Говорит, что послали приглашение также прокурору и что он принял его.

И тут Ланглуа улыбается.

Я только потом поняла эту улыбку. Красивая была улыбка. Эта красивая улыбка исподволь продолжала движение усов, изогнувшихся змейкой. Потому что все было шито белыми нитками. Если прокурор уже ответил, значит задумано было заранее. А ему говорят в последний момент?

Но когда я поняла улыбку, они уже ушли прогуляться, и он, и госпожа Тим; и он был в хорошем настроении и принял приглашение.

Так что эту ночь можно было спокойно спать. А вы с вашим сеном, с вашей пшеницей и вашим навозом, вы могли катиться к чертовой матери.

Так что свое приглашение госпожа Тим сделала 3 августа. В тот же день, 3 августа, она затащила меня в помещение для мытья посуды, за кухней, чтобы побыстрее рассказать о своей задумке.

Помещение-то у меня тесное. Госпожа Тим была дамой красивой, пышной, я тоже была не худышкой. Мы стояли там, чуть ли не носами прижавшись друг к другу. Слова падали мне на лицо прямо горяченькими. Идея была отличная. Но я, со своей стороны, уже давно все обдумала и передумала.