Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь - Дженет Уинтерсон

Обедать? Вечность. Вечный обеденный перерыв. Дни напролет чавкать, как корова, и удивляться, почему все мясо на вкус – полова.

Время, что насмехается над тобой, и надо мной насмехается. Время с кривой усмешкой, что как серп, который оно с собою носит. Время воровато заглядывает в окно и подсовывает лезвие под дверь. Время ждет нашего прибытия. Время тщательно завело часы.

Высокий человек в капюшоне надул меня, когда я была ребенком. Срезал серпом полевые цветы и сплел мне колючий венок, который я не хотела снимать. Я ушла с ним рука об руку, дитя, увенчанное его странными цветами. Идти с ним рядом было легко – он приноравливал свой шаг к моему. Я так и не увидела его лица – только руки и плутовство долгих дней.

Когда же у него закончилось терпение? Когда он начал подгонять меня, торопить, хотя нас нигде никто не ждал? Мне было некуда идти. Почему солнце не успокаивало его, как раньше? Тихие дни и светящаяся вода. Дни после полудня, что длятся годами. Не он ли это – темная тень на речном берегу, непробужденная, непробуждаемая? В те дни он был глух и за каждый долгий ненавистный час бросал мне еще один, точно мягкий тряпичный мяч. Но я была счастлива, я забывала. Когда же он стал нетерпеливым?

Маленький венок из полевых цветов, сочные стебли и солнечные головки – окаменел. Я была с ним накрепко связана. Я – его крепостной. Теперь он ежегодно требует свою десятину, и я вяну на глазах. Каждый год урожай все меньше, но он собирает его все равно, каким бы скудным тот ни был.

Я увидела его лицо изблизи, странную кривую усмешку, что окаменело поворачивается ко мне, хотя мы с каждым днем движемся все быстрее. Есть и другие, все мы, скованные одной цепью на угольно-черном холме, сплетенные в пляске мертвых.

Я что, пытаюсь обмануть его париками, красками для волос, притираньями, мерзкими операциями, мерлушкой на бараньей туше? Вот она я, гарцую на задних лапках в заемной шкуре. Нужно идти в ногу с временами. Нельзя отставать от Времени. Когда же оно стало нетерпеливым?

Слишком быстро. Отбрось мои бальные туфельки и ползи на четвереньках. Тащи меня, как оно меня тащит, зная, что я за тварь. Умолять его? Оно по-прежнему глухо. Как бы я ни голосила.

И мы идем дальше, смазанное тело и обманутая душа. Почему никто не сказал, что нужно предусмотреть? Все, что у меня есть, лишь показуха. Все, что у меня есть, принадлежит Времени. Искусство? Глупости. Созерцательная жизнь? Где их дают? А что моей душе, пока Время тащит меня дальше? Что причитается моей душе?

Шепчи моей душе ее разлуку. Моей душе в витраже, размечающем красным и зеленым каменный пол. Моей душе, готовой воспарить с вершин, если мне удается ее на них втащить. Моей душе, что вместе со мной следит в ночи, когда и стул, на котором сижу я, ночь, и стол, с которого я ем, – ночь, и кровать, на которой я сплю, – ночь за ночью. Душе, что подносит фонарь к моему лицу, когда других надежд не остается.

Я надеюсь. А надежда во мне – из души, для души. Не нынешняя, действительная, поверхностная жизнь, а реальный, осязаемый мир образов. Я надеюсь, что реальный, осязаемый мир образов одержит верх.

Шепчи моей душе. Она так преходяща, эта жизнь, а идеи, что создают ее, есть дух, не плоть, и образы, что переживут ее, – тоже дух, не плоть. Лучшее во мне – не мое тело. Лучшее во мне – не каркас костей, не скелет, украшенный кожей, что восторгается изысканным ландшафтом, где из холма наискось торчат деревья. Оливы, стволы перекручены вервием, толстые тросы искореженной коры, кормящие хрупкую листву соками доброй земли. Оливки, виноград, земля, солнце, что пробивает кроны тонкими иглами света. По телу моему – солнечная акупунктура…

Она исцеляет меня, гонит красные потопы энергии через запертые шлюзы. Солнце на позвоночнике моем являет моим глазам цвета, синие и кроваво-алые. Ребра мои – ребра скалы, что подпирает жженый сахар почвы. Все это я, но есть и кое-что еще. Зачем откалывать от тела душу, а потом – и душу от себя?

Люби меня, София, этот очерк меня рукой, силуэт, рассказанный кровью. Возьми мою руку; что ты прочтешь на ней? Хронику долгой жизни и все забытые утраты. Но что остается, когда сказка рассказана? Что приведет тебя снова ко мне, если ты и так знаешь, что будет дальше? Только слова, изгиб красоты в полете, аркан, тугой и воздушный. Слова ради слов, они являются сами по себе. Слова, что выше информации. Слова, где нет сюжета. Сияющая рукопись, что освещает сама себя.

Читай меня. Сейчас же. Слова из твоих уст добавят тебе силы. Слова станут тобой. Читай меня вслух, пока не выучишь наизусть. Приподними лоскут кожи, и слово запоет. И на операционном столе – запоет. Погребенные, слова выгибают горбом могильные курганы. Пепел к пеплу, прах к праху, живое слово.

Шепчи моей душе. Есть ли она у меня? Нет другого объяснения моему томленью. Томиться: испытывать тягу к… ощущать страсть к… а еще что-то от горя, что-то от утраты, запертой в изменчивом мире.

О чем я томлюсь? Что, по-моему, я утратила? Подними взгляд. Десять миллиардов звезд и эта голубая планета. Когда-то мир был ограничен, скован реальными хрустальными стенами и настоящей небесной твердью. Звездный небосвод, крыша из звезд, щит этого выдающегося мирка. Его можно увидеть на фресках Кампо-Санто в Пизе. Раскрашенная игрушка в руках духа Логоса, через которого Господь все сотворил и научил пустоту говорить.

Я знаю, что для нас, живущих во тьме бесчисленных солнц, таких несомненностеи не существует. Подними взгляд. Черное небо ширится. Что я в нем?

Я не прошу утешений. И не претендую. Я не прошу утешений, но не надо мне лгать. Почему я должна сосуществовать с необрутализмом вселенной, если это неправда? Почему должна мириться с тем, что есть либо материальное, либо ничего нет вовсе? Будь это правдой, я была б довольна своим местом, как животные. У животных нет представления ни о чем за пределами их собственных миров. Они не мечтают о том, чего не знают. Дайте зверю достаточно еды, нужный ареал, и он будет доволен своей жизнью, долгой или же короткой. У него нет чувства смерти. Он не смотрит на звезды.

Однажды я показала своему коту луну. Мой кот, луна в еле шевелящейся воде. Мой кот сунул в рябь лапу, ничего не обнаружил и ушел. Потом он поймал мышь и принес мне, пока я задумчиво смотрела в пруд. Мышь и луна. Для кота не вопрос, что замечательнее. По-своему кот прав. Но как быть мне?

Я не могу согласиться с тем, что мое томленье – по вещам и деньгам. Я могу желать их, но не томлюсь по ним. Получу их, и они не удовлетворят безбрежное алчущее пространство. А я хочу его наполнить? Дело не в том, что чего-то не хватает, а в том, что нечто не найдено. Возможно, что-то не вспомнено. Платон понимал это как тоску по времени до рождения, когда душа была освобождена от вульгарных нужд и телесных ограничений. Для Платона обязанность человека – помнить. Помнить все, что мы есть, перед лицом той малости, которой кажемся. Развитие души для души.

Это нелегко, поскольку есть множество ложных богов и каждый требует: «Смотри на Меня». Боги денег, боги славы, боги зависти, боги отчаянья. Все наглые боги материального мира, которые рядятся в ризы и претендуют на то, что сияют как золото. Логично было бы предположить, что, если мир действительно таков, обладания им – таковым – было бы достаточно. Самый богатый был бы самым довольным. Так? А самая знаменитая – самой счастливой. Так? Чем больше я имею, тем лучше становлюсь. Так?

Утешай меня, как Папу из рода Медичи, всеми материальными уловками. Пусть я обожрусь с золотой тарелки. Пусть тело мое отяготится самоцветами, добытыми потом и кровью. Пусть я буду жить в таких роскошных дворцах, что Небо зальется румянцем. Если материальная жизнь – это всё, то пусть всё и будет. Ничего не упускай. Принеси мне всё, чем только можно набить бездну. Я буду Мидасом, завязшим в тавтологии золота. Прогресс. Прогресс… может, прошлое было умнее? Корыстолюбивые монахи, на крысах вскормленные монахини, внушающая ужас власть Церкви в вони благовоний, что тщетно маскирует смрад. Прокаженные с трещотками и уродства отощалого человеческого облика. Все это, однако, дух. Дикие заскоки духа, что издевался над узами телесными. Не приходится сомневаться в отличии действительного мира от реального, осязаемого мира образов.

А что сейчас? Никакого золота. Но и никакого духа. Современное убожество, нечто новое в истории. Лучше быть попрошайкой на Ганге, чем расплющиться позолоченным колесом Запада.

Шепчи моей душе. Мы пришли издалека. Ну, вот. А пройденное расстояние важнее состояния путешественников по прибытии на место? Я объявилась здесь издалека так спешно, что не успела спросить, хочу ли я вообще здесь объявляться. Да и выбирать не придется. Едва я узнаю достаточно, чтобы начинать расспросы, – все на борт, отплываем. Общество в Кругосветном Круизе. Потрясающе, да? – куда б мы ни приплыли, все начинает походить на то, где мы уже бывали. Потрясение новизны? Забудьте об этом.