Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Косвенным свидетельством того, что контакты Орлова с иезуитами в то время не прерывались, является его знакомство с Жозефом де Местром. Местр не просто поддерживал самые тесные отношения со столичными иезуитами и всячески пропагандировал их Орден, но и во многом направлял их деятельность. Благодаря Местру многие иезуиты были введены в аристократические дома Петербурга. Сам же сардинский посланник стал желанным гостем в домах петербургской элиты. Петербургские связи Местра (о них он подробно писал в своих письмах за границу) позволяют составить представление о той среде, в которой вращался молодой Орлов. «Не имея возможности бывать у всех», Местр, по его словам, «избрал лишь самых влиятельных особ, наиболее приближенных к солнцу»[260]. Среди этих особ выделялись адмирал П. В. Чичагов, братья Н. А. и П. А. Толстые, министр внутренних дел В. П. Кочубей, граф П. А. Строганов, кн. A. M. Белосельский-Белозерский, княгиня Е. Н. Вяземская. Список весьма красноречив: реформаторы из Негласного комитета Кочубей и Строганов соседствуют с ярыми противниками реформ – братьями Толстыми[261]. Не менее показательно и пояснение Местра, данное в том же письме: «Таким образом я разговариваю с высшей силой»[262]. «Высшая сила» – это Александр I. Характерно, что «разговаривает» с ней Местр не только через проводников правительственного курса, но и через оппозицию. Сардинский посланник верно уловил суть политики Александра I – лавирование между противоположными лагерями и стравливание сторонников и противников реформ.

Ситуация изменилась после заключения Тильзитского мира, когда оппозиция стала непримиримой и царю пришлось выбирать между ней и М. М. Сперанским. Местр, с одной стороны, понимал неизбежность и временный характер Тильзитского мира, но с другой – расценивал реформы Сперанского как несомненное зло[263]. Последнее обстоятельство и определило дальнейшее сближение Местра с аристократической оппозицией. Круг его знакомств в этой сфере расширяется, в нем появляются Орловы. Особенно теплые отношения у Местра складываются с Григорием Владимировичем Орловым – двоюродным братом Михаила. В письме Местра к кавалеру де Росси от 19 января 1809 г. Г. В. Орлов упоминается среди тех, у кого Местр «часто бывает»[264]. Это период наивысшего влияния Местра на умы русской знати.

Чем ничтожнее было действительное значение Сардинского королевства на политической карте Европы, тем большую значимость стремился придать Местр своей дипломатической миссии в Петербурге. Он демонстрировал завидную преданность властолюбивому королю Виктору-Эммануилу I. Как подлинный аристократ, Местр служил своему монарху из чести, а не ради денег. Получая из Сардинии весьма скудное жалованье, которого не могло хватить даже на покрытие необходимых расходов, Местр твердо отклонил предложение Александра I перейти на русскую службу с приличным жалованьем[265]. Кипучая энергия Местра не могла найти выхода на узкой стезе дипломатии. Поэтому всю силу своего недюжинного ума и обширных познаний он направил на проповедь католицизма. Хотя это в конечном счете повредило его дипломатической карьере, зато принесло известность и авторитет в высшем обществе.

Не только парадоксальностью своих идей, но и самой манерой вести беседу, ораторским мастерством Местр поражал аудиторию. С. П. Жихарев, относившийся к нему с некоторым внутренним неприятием, признавал, что «граф Местр точно должен быть великий мыслитель: о чем бы он ни говорил, все очень занимательно, и всякое замечание его так и врезывается в память, потому что заключает в себе идею и, сверх того, идею прекрасно выраженную». В то же время Жихарев «не хотел бы остаться с ним с глазу на глаз, потому что он точно сделал бы из меня прозелита. Ума палата, учености бездна, говорит, как Цицерон, так убедительно, что нельзя не увлекаться его доказательствами; а если поразмыслить, то, несмотря на всю христианскую оболочку (он иначе не говорит, как рассуждая), многое, многое кажется мне не согласным ни с тем учением, ни с теми правилами, которые поселили в нас с детства»[266]. В целом же серьезного сопротивления своим идеям Местр не встречал. В то время в России с ним вряд ли кто мог спорить по существу. По словам А. С. Стурдзы, этот «государственный, кабинетный и салонный муж не имел равного себе в аристократическом обществе, в котором он господствовал»[267].

Независимость и оригинальность суждений, подкрепленные личной бескомпромиссностью, делали Местра властителем дум в среде оппозиционной знати, и эти же качества очень скоро стали внушать опасения русскому правительству. Если в 1807 г. Александр I отмечал, что Местр «своей осмотрительностью и своим мудрым поведением сумел приобрести здесь всеобщее уважение и особое мое расположение»[268], то спустя несколько лет министр иностранных дел К. В. Нессельроде, подготавливая высылку Местра из Петербурга, писал русскому посланнику в Сардинском королевстве П. Б. Козловскому: «Легкость его успехов, прием, оказанный ему повсюду, наконец, его общение с иезуитами внушали ему надежду, что своими речами, своею настойчивостью и своей перепиской он может оказывать пользу католической вере, полномочным представителем которой он в конце концов возомнил себя. Соединяя французскую самоуверенность с самыми крайними ультрамонтанскими притязаниями, этот посланник не мог успокоиться до тех пор, пока ему не удалось утвердить культ своих принципов в домах, где в течение многих лет он был всегда желанным гостем. Красноречие, с которым он восхвалял в салонах иезуитов, открыло доступ во многие семейства их духовникам и книгам»[269].

Уверенность, с которой Местр старался обращать в католическую веру, базировалась на двух обстоятельствах. Во-первых, представители (и особенно представительницы) русской знати переходили в католичество с необыкновенной легкостью. По словам А. Н. Шебунина, «количество обращений в 1814–1815 гг. принимало угрожающий характер»[270]. Во-вторых, Местр крайне скептически относился к православию, которое, по его мнению, было синонимом невежества и уже в силу этого не могло составить достойной конкуренции Римской церкви. «Система греческого православия, – писал он, – может сохраняться в своей целостности лишь благодаря невежеству; как только является наука, греческая вера неизбежно делается или католической, или протестантской»[271] Местр не уставал доказывать, что у России два пути: католицизм или революция. Таким образом, его проповеди выходили далеко за рамки миссионерства и приобретали острополитический смысл. В предвоенные годы русская знать, недовольная сближением России и Франции, болезненно переживавшая национальное унижение, в речах Местра находила идеологическое обоснование своему недовольству.