Допрос безутешной вдовы - Кунио Каминаси

– И Валерьевичем, – педантично добавил я. – Бишь то Олегом, да?

– А у него разве тоже был пакет?

– У него пакета не было, но я думаю, Владимир Николаевич три угря бы не потянул, тем более с рисом.

– Резонно.

– Так вы закончите наконец эту свою историю? – Нет, определенно эта девица-красавица кого угодно выведет из себя!

– Оператор сказал, что ресторан «Унаги-Дом» находится в трех минутах ходьбы от отеля «Альфа» и что он его очень ценит за вкусного угря и большие порции, которые можно купить на вынос…

– Понятно, – успокоился я, оценив, в свою очередь, не только наблюдательность Аюми, но и ее проницательность: как бы там ни было, но этот развеселый menage a trois с пакетиками – пока наша единственная зацепка в плане свидетельских показаний, тем более что Нина Валентиновна (или Марина Борисовна? Тьфу ты, забыл уже! Придется опять у Мураками спрашивать!…) знала Селиванова хорошо.

Оперативное совещание у Нисио началось ровно в двенадцать ночи. Должны были начать раньше, но из-за позднего времени медэксперты немного подзадержались с результатами вскрытия, да и разрешение на само вскрытие пришлось долго и утомительно получать по телефону, а затем – документально, для подстраховки – по факсу у сонного генерального консула России, который, ссылаясь на межправительственное соглашение, сначала вяло уверял, что без санкции родственников мы Селиванова вскрывать не можем, а затем пытался привести еще дюжину разных причин, по которым наши патологоанатомы должны были держать свои скальпели зачехленными. Нисио пришлось изрядно попотеть, чтобы доказать ему, что в данном случае произошло убийство и в целях скорейшего его раскрытия дожидаться, пока его, то есть консула, сторона и страна отыщут в Новосибирске ближайших родственников покойного, вряд ли будет полезно для следствия.

До оперативки я был вынужден в течение десяти минут выслушивать по мобильному все, что моя разлюбезная Дзюнко думает о моей работе, потому как семнадцать часов назад с кристальными глазами и светлым челом я ей клятвенно обещал быть дома к ужину, что по нашим семейным меркам означает: не позже девяти. Вообще в этом плане она у меня ведет себя как-то не по-японски, ибо, насколько я знаю, для подавляющего числа японских замужних дам лучшее место для мужа – рабочее, и чем дольше семейный японский мужик пропадает на – когда хлебосольной, когда не очень – службе, тем его японской бабе лучше.

Если в понедельник среднестатистическая японская жена начинает жаловаться в кафе за чашкой кофе своей закадычной подружке, что минувшие выходные для нее накрылись медным тазом, поскольку сам сидел оба дня дома, – это нормально. Она еще добавит кислым тоном, что субботу с воскресеньем он провел немым буддистским ис-туканчиком перед телевизором, раздражая ее своим физическим присутствием в центральной комнате и мешая ей пылесосить ковры и мыть полы, а заодно и стирать белье в ванной и стряпать на кухне. Ненормальным же для обычной японки будут женские стенания по поводу того, что неотложные дела заставили ее мужа всю субботу-воскресенье торчать на работе и что она вся изошла от тоски-печали по своему законному. Понятное дело, что для миллионов безмозглых крашеных девиц, начинающих дико ржать от одного только упоминания о высшем образовании, выход замуж является единственным возможным способом продолжить свою беспечную юность и плавно и безболезненно перевести ее в обеспеченную зрелость. Циничная, расчетливая японка по древней, но страшно удобной для всех нас традиции меняет в районном ЗАГСе свое далеко не всегда действительно стоящее чего-нибудь тело на незыблемое право контролировать и полностью распоряжаться доходами клюнувшего на вовремя показанную коленку и своевременно расстегнутую блузку работящего лопуха, понимая, что у него тяга к ее телу через несколько лет, как только на свет будет произведена пара наследников, угаснет точно так же, как это было у ее отца по отношению к ее матери и у ее дедушек по отношению к ее бабушкам. Надо только подождать самую малость, а затем начать дышать все еще полной и привлекательной для других особей противоположного пола грудью.

И что самое главное – такое положение вещей вполне устраивает самих мужиков. Более того, у меня есть подозрения, что это все ими, вернее – нами, ленивыми и эгоистичными мужиками, и было когда-то придумано. Во-первых, им (нам) не надо думать об утомительном, требующем массу времени устройстве своего быта: многовековая эпоха суровой японской аскезы давно уже в прошлом, и нормальному мужику теперь не все равно, что лежит перед ним на тарелке и под ним – на матрасе. Во-вторых, он с радостью фиксирует кончину физического влечения к нему законной супруги, потому что, что бы там ни писали календари, которые, как известно, все больше врут, но для нас, по-собачьи (имея в виду собаку Павлова, разумеется) пытливых и по-кошачьи любопытных японцев, самое главное в нашей долгой жизни – разнообразие всяческих ее проявлений.

Не надо строить иллюзий по поводу того, что в любом закоулке мира в любое время года, а также дня и ночи встречаешь толпы японских туристов из-за неистребимой тяги японцев к знаниям. Дались нам эти знания! В школе нас двенадцать лет этими знаниями пичкают – не хватало еще после школы свои мозги под них подставлять. Чем больше знаешь, тем хуже спишь – эту истину я на себе проверял миллион раз, не говоря уж про «думаешь»! Нам нужны не знания, не неведомая доселе информация, а возможность на короткий период умертвить в себе собственно японца, поносить пару-тройку дней шкуру американца там или француза, чтобы потом банальнейшим образом воскреснуть, перешагнув в обратном направлении границу в родимом международном аэропорту Нарита. И когда жена дает тебе понять однажды вечером, что ты уже можешь не беспокоиться и не напрягаться, испытываешь бурный прилив счастья, поскольку теперь твои походы на одноразовое «лево» никому не будут доставлять моральных проблем. Жена с облегчением вздохнет, получив избавление от твоих грубых физических домогательств по ночам, ты сам начнешь по два-три раза в неделю получать то «материальное» разнообразие, которое раньше зачарованно, с открытым от неожиданности ртом и топорщащимися в известном месте брюками, наблюдал только в порнофильмах. А личности, более или менее профессионально обеспечивающие это самое приятное разнообразие, успешно пополнят за твой счет свои банковские счета, а также счета своих пронырливых сутенеров.

Исключениям же всегда и везде тяжело, а у нас, в Японии, особенно. Выбьешься из общей колеи или с самого начала будешь следовать заветам поэтов и стараться выбираться своей колеей – наживешь и врагов, и язву, и все что угодно, кроме добра. Я бы, пожалуй, и сходил бы разок-другой «налево» – японец как-никак, и не только по паспорту, но, во-первых, моей Дзюнко еще от меня теплыми поздними вечерами иногда чего-нибудь, да требуется, и, когда ей приспичит, она этого от меня обязательно добьется, даже если детишки еще колбасятся в своих постельках; а во-вторых, что будет, если вдруг безымянная, но старательная девка сделает со мной это лучше, чем собственная жена? Ведь есть такая опасность, да? И что потом прикажете делать? Имитировать на матрасике пятиэтажное цунами неземных страстей, а самому исправно вызывать в памяти иные образы? Но что до имитации, то это по женской части. У нас же, как говаривает во дни разных там сомнений, тягостных раздумий и идейных исканий мой друг Ганин, «члену не прикажешь». В общем, необходимость сохранения высокоморальных, но в то же время откровенно физических супружеских отношений оказывается легко объяснимой с точки зрения элементарной боязни, простите за высокопарность, перестать быть самим собой в глазах жены. А страх, он всегда побеждает в нас все другие чувства – это факт непререкаемый. Так что, по мне, лучше спать там, где не страшно…

А спать, кстати, хочется ужасно! Мыслить более или менее четкими понятиями и не слишком расплывчатыми образами на восемнадцатый час активного бодрствования проблематично, тем более что надо настраивать себя еще минут на сорок оперативки. Потом, может, удастся преклонить голову на четырнадцатом этаже, где у нас с недавних времен оборудовано несколько комнаток-спаленок именно для таких вот ночных смен.

– Значит, время позднее, – Нисио начал оперативное совещание по смерти Селиванова неожиданно бодрым тоном, – поэтому попрошу быть кратким и говорить только по существу.

Все выступавшие выполнили его приказ, и уже через двадцать минут картина преступления сложилась полная. Проведенное вскрытие подтвердило предварительный диагноз Кодамы: Селиванов умер от остановки сердца, спровоцированной болевым и электрическим шоком. Кипятильник был сначала с большой силой вставлен ему в горло, а затем через привезенный, видимо, самим Селивановым переходной трансформатор включен в сеть. В результате Селиванов получил обширный ожог и удар током. Здесь ничего неожиданного не было. Несколько сенсационно, хотя, если вдуматься хорошенько, и не очень-то, прозвучала информация экспертов о том, что на основных предметах мебели в номере Селиванова не обнаружено никаких отпечатков пальцев: ни его, ни наших с Мураками, ни, разумеется, убийцы. По числу убийц единого мнения не было: с одной стороны, Селиванов не мог оказать никакого более или менее достойного сопротивления в силу своей филологической тщедушности, с другой – для того чтобы «распять» его на постели, могла потребоваться не одна пара рук и ног, но никаких внятных следов не осталось. Версия самоубийства прозвучала, но мимоходом, чисто формально, поскольку все усомнились, что вряд ли скромный русский филолог расстался с жизнью по собственной инициативе таким экзотическим способом. Если бы он действительно решился на самоубийство, логичнее было бы для него разбить тяжелым предметом неоткрывающееся гостиничное окно и выброситься с двенадцатого этажа. Или же пойти в ванну и вскрыть себе вены достаточно острым столовым ножом, который он привез с собой, видимо, для того, чтобы резать им салями Микояновского завода, твердая палка которой была обнаружена в гостиничном холодильнике.