Ноша - Татьяна Нелюбина

белым саваном город.

Пусть тривиально, но – точно.

Я и забыл, зачем шёл в библиотеку.

Да ни зачем. Просто порыться хотел. Просто побыть среди книг. Побродить по залам. Когда писал диссертацию, не вылазил отсюда.

Нет, нет, я не впал в ностальгию по юности и, как та женщина, по ГДР. У меня не было «остальгии»[35]. Это слово теперь всё чаще встречается. Всё больше восточных немцев тоскуют по социалистическому прошлому.

А я, вспоминая про юность, думал о шестидесятых, о движении хиппи, веночках-цветочках, о свободной любви. В высшем, разумеется, смысле слова. Но никогда не задумывался о «старшем брате» – о СССР, где в то же время была оттепель. Всплеск молодых сил, расцвет в искусствах, свобода, лёгкость – и сколько великих имён!

Как-то заговорили с Людмилой об этом и… разошлись во мнениях. Она «моего энтузиазма» не разделяла. В её воспоминании о той великой эпохе (расцвет, выброс энергии, достижения) остались только… треугольные столики и массивные тумбочки на хлипких скошенных ножках. И ощущение неустойчивости, чего-то временного, что потом и превратилось в «эпоху застоя» при Брежневе.

Спрашивается, кто же из нас оптимист?

Пришёл оптимист на кладбище, а там одни плюсы,

И ничуть не смешно.

Я поддержал себя другими картинками – яркими! Девушки в юбках колокольчиками!.. Их, кажется, сменили маленькие платьица трапецией. Короткие. Мини. Умопомрачительные мини!

Помню свою одноклассницу, мы вернулись после зимних каникул. Холод, помню, был страшный. А она – в коротенькой, в супер-коротенькой юбочке, ноги… раньше лично я не замечал, что у неё широченные бёдра и ноги в обхвате капроновых чулок (моими ладонями бы не обхватить) все 30 см диаметром. И – на платформах. 15 см высотой.

Впечатляло.

А какие, интересно, впечатления останутся у моих студентов от нашего нынешнего времени? И как, интересно, это время потом назовут?

Меркель-изм, ха, ха. Всё-таки первая женщина-канцлер. И сколько лет уже правит. Восемь долгих лет. И снова выставляет свою кандидатуру.

В прошлую субботу, когда дети были у нас, разговор крутился вокруг Трампа («трампизм» – конец света?), А Людмила спросила Юлю про Меркель. Юля ответила, что очень хорошо к ней относится, ведь она спасительница, защитница, отвела беду с кризисом и прочее.

– А что с беженцами?

– Мы должны им помогать. За свои ошибки она извинилась, мы её извинения приняли.

Да… мы верные люди.

Антон налил нам вина, мы русское рождество отмечали, выпили по бокалу, другому, Юля рассказала про свою работу, она форменная молчунья, тушуется в нашем обществе, побаивается, но не меня, а Людмилу с её дотошностью. Я-то у неё ничего не выпытывал, просто слушал, любовался её гладким круглым лицом, наивной улыбкой, прядкой волос, которая падала на румяную щёку в пушке, Юля её то и дело заправляла за ухо с простенькой серёжкой, прядка цеплялась за камушек, какое-то время оставалась на месте и снова оказывалась на щеке.

– …мы на работе едва за стол помещались…

– Кто, – спросила Людмила, – «мы»?

– Я и Митя, – ответила Юля, – из-за живота клавиатуру толком не видела, и декретные шли, но мочи не было дома сидеть, столько работы…

Юля дальше рассказывала, смеялась, хохотала, хорошо было. Очень легко было. Я потом всё повторял, как мне вечер понравился, всё понравилось, особенно Юля, я ей так и сказал:

– Ты сегодня мне особенно понравилась!

А они, вернувшись домой, как Юля потом рассказала, веселились до шести утра:

– Что-то вздумали танцевать, у меня до сих пор бока болят от всех «па», которые мы выделывали.

Очень хорошая мама у Мити, очень!

– Юля замечательно управляется с Митей, – сказал я Людмиле, – сколько я за ними наблюдаю, замечательно. Лучше, чем ты.

Людмила оторвалась от книжки:

– Юля – мама, ей сам бог велел лучше управляться с сыном, чем бабушка.

Ну да, да, я пожалел, что не удержался от колкости.

Она закрыла книжку, спросила:

– Сколько тебе было лет, когда твоя сестра уехала?

– Девять. А что?

– Подумала, как ты по ней скучал.

Да, очень. Но ей исполнилось девятнадцать, ей было уже не до меня. Они там, за Стеной, хипповали, всё отвергали, кроме социальной справедливости, которая торжествовала в великом Советском Союзе, я даже учиться поехал туда, я выучил русский, и чем всё закончилось? Торжеством общества потребления.

– Что?

Ничего.

Я вообще уже ничего не знаю, не понимаю.

Никому не доверяю.

Да, это вопрос: почему сестра и её подруга Джени думают, как Людмила, а я думаю, как я?

Ещё один вопрос: почему Людмила не думает, как я думаю?

Мы – противники?

А что делают противники? Воюют, или договариваются.

О временном перемирии?

Мрак.

Полный мрак.

Плыву по течению, что будет, то будет.

Я – верующий, утративший веру.

И она, она мне говорит:

– Так нельзя. «Все лгут», «никому нельзя верить», «всё – дерьмо». Я так не могу.

А я, я могу?!

– Нет, – повторяет она, – так нельзя. Надо что-то делать.

– Что, например?

– Не знаю! Пойди в церковь, обратись к Богу.

Пошёл! Но не обратился! Ха-ха-ха. Нашла выход из положения.

А как просто всё было! Жили себе, жили, всё было в норме, была нормальная жена, не завёрнутая ни на чём, нормальная женщина, весёлая, умная, красивая – была, а сейчас вдруг неожиданно выяснилось, что она русская.

– Ну, сказанул. А то ты раньше не замечал, что я русская?

Замечал! Но мне это не мешало!

– Не мешало? Ах. Ну расскажи, расскажи, что же тебе не мешало?

Да ничего! Ничего не мешало! А теперь одна политика на уме! Ни о чём другом думать не может!

– Могу. Я, например, думаю о причёске. Сменить мне причёску?

– Зачем?

– Чтобы тебе понравиться.

– Ты и так мне нравишься.

– И всё же сменю. И ты смени.

– Что?

– Причёску. Ты с длинными волосами был привлекательней. Твои густые пшеничные волосы… драные джинсы. Горящий взгляд. – Людмила отыскала старую фотографию.

– Мне здесь пятнадцать. 1968 год.

– Мне было одиннадцать. Я видела таких мальчиков на море.

– Где?

– В Гурзуфе.

– Ты в свои одиннадцать уже на мальчиков заглядывалась?

– Выходит, что да.

– А Гурзуф, это, конечно, в Крыму?

– Да.

– Где же ещё!

Она, взглянув на меня, попросила:

– Только не начинай, пожалуйста, всё сначала.

Молчу!

Нем как рыба!

В оттяпанном Крыму!

Она прикусила губу.

Снова крик, снова шум. Я устал!!

Длинные волосы, драные джинсы, горящий взгляд.

Этот 1968 год – предзнаменовал что?

Погружение общества в мир потребления.

И она мне советует обратиться к Богу!!

Людмила

Настино интервью по радио мне понравилось. Всем понравилось, я всем сообщила. Мои родные и друзья тоже послушали – по интернету, им «очень-при-очень понравилось!» Журналист вёл