Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

года до нацистской оккупации, но в Зальцбурге он уже мог видеть и первых беженцев, стекавшихся из-за гор, и нацистских агитаторов, под видом туристов проникавших через границу для того, чтобы подстрекать к беспорядкам. Решающий момент наступил в феврале 1934 года, когда в дом Цвейга явились полицейские и потребовали пустить их для поиска “спрятанного оружия”. Цвейг совершенно правильно расценил это вторжение – как целенаправленный акт устрашения, попрание его свободы, “нравственную пощечину”[214] и предвестие дальнейших неприятностей. Сразу же после визита полиции он начал весьма сложный процесс: разобрался с делами, избавился от обширных коллекций, продал дом и обустроил новую жизнь – в Лондоне.

Тем не менее даже после того, как Цвейг решился на столь радикальные действия, Штраус так и не смог вырваться из плена самообмана. В письме театроведу Йозефу Грегору (который стал новым либреттистом Штрауса) Цвейг жаловался: “Мне бы очень хотелось, чтобы [Штраус] нашел в себе силы признать собственное поражение после всего случившегося и понять, кто же он такой в сравнении с ними со всеми”[215]. А позже он писал тому же Грегору: “Вся трагедия в том, что Штраус отказывается понять – сколько бы я ему это ни втолковывал, – что я не желаю дальше с ним работать. Он неспособен уразуметь, что из-за его публичных действий я отказываюсь от всяких публичных связей с ним – как бы я ни восхищался им лично”. Возможно, Цвейг в письме самому Штраусу, написанном 15 июня 1935 года, наконец высказал свои соображения уже без обиняков, но этого мы уже никогда не узнаем. То судьбоносное письмо не сохранилось, что само по себе довольно подозрительно: высказывались догадки, что композитор в припадке ярости мог уничтожить его[216]. Что бы ни написал в тот день Цвейг, его письмо заставило Штрауса разразиться настоящей отповедью. Написанный 17 июня 1935 года ответ композитора на ныне утраченное письмо Цвейга стоит процитировать целиком – и из-за слов самого композитора, и из-за того волнового воздействия, которое это письмо впоследствии оказало на музыкально-политическое поприще Штрауса в нацистском государстве. Штраус написал Цвейгу:

Ваше письмо от 15-го числа чуть не свело меня с ума! Ох уж это еврейское упрямство! Да от него любой станет антисемитом! И эта расовая гордыня, это чувство солидарности! Неужели вы думаете, что мною когда-нибудь, при совершении какого-нибудь действия, движет мысль, что я “немец” (быть может, qui le sait[217])? Неужели вы думаете, что Моцарт сочинял как “ариец”? Мне известны лишь два вида людей: талантливые и бездарные. Народ [das Volk] существует для меня лишь в тот момент, когда он становится публикой. И мне совершенно безразлично, кто это – китайцы, баварцы, новозеландцы или берлинцы… Главное, чтобы они платили полную цену за билеты… Потому я настоятельно прошу вас снова засесть за те две одноактные пьесы, и как можно скорее… Кто вам сказал, что я подставляюсь в политическом смысле? Из-за того что я согласился дирижировать концертом вместо того мерзкого холуя и негодяя Бруно Вальтера? Я сделал это ради оркестра. Из-за того что я подменил Тосканини? Я сделал это ради Байройта. Это никак не связано с политикой. Мне нет никакого дела до того, как мои поступки толкует бульварная пресса, и вас это тоже не должно заботить. Из-за того что я ломаю из себя президента Имперской палаты музыки? Этим я занимаюсь ради благих целей и для предотвращения более серьезных катастроф! Я бы принял эту утомительную почетную должность при любом правительстве, но ни кайзер Вильгельм, ни господин Ратенау мне ее не предлагали. Так что образумьтесь, позабудьте на несколько недель о Моисее и о других праотцах и садитесь работать над вашими двумя одноактными пьесами[218].

Это необычное письмо наглядно демонстрирует ослепляющую силу творческого эгоизма. Судя по негодованию композитора, Цвейг в своем письме выражал солидарность с немецкими евреями как с преследуемым меньшинством. Но, что поразительно, выражение этого чувства солидарности вызвало у Штрауса желание обвинить самого Цвейга в нацистском (вагнерианском) по своей сути наклеивании расовых ярлыков. Неужели Цвейг в самом деле был настолько глуп, чтобы полагать, будто Моцарт сочинял музыку как “ариец”, а Штраус – как “немец”? Поистине, дух захватывает от того, как Штраус мог выплескивать свой гнев в таких словах именно в тот момент, когда его собственная роль высокопоставленного чиновника по культурным делам Третьего Рейха напрямую зависела от его согласия играть по правилам расистского государства. Его замечания о Volk как о публике, готовой раскошеливаться, тоже обдают холодом цинизма, попирая идеалы, очерченные Карлом Цельтером в начале XIX века. И наконец (что оставляет самое неприятное впечатление), просто на человеческом уровне это письмо свидетельствует об исключительном отсутствии сочувствия. Штраус обнаружил очень странную неспособность уяснить тот простой факт, что перед Цвейгом даже не стоял вопрос – сознавать и утверждать свою принадлежность к еврейству в этот конкретный исторический момент или же не делать этого: выбор уже сделали за него, и еврейство ему с жестокой силой навязывало то самое правительство, которому деятельно служил Штраус.

Мы не узнаем, как отозвался Цвейг на это письмо Штрауса, – потому что он его так и не получил. Штраус в течение многих месяцев находился под надзором гестапо, которое вскрывало всю его почту. Текст того самого письма был отправлен лично Гитлеру, и это повлекло важную цепочку событий. Замечание Штрауса о том, что он “ломает из себя” президента Имперской палаты музыки, нельзя было оставить без внимания, и Геббельс выпустил пар в своем дневнике: “Все эти художники – политические бесхребетники. От Гёте до Штрауса. Долой их!”[219] Композитора вызвали в штаб нацистов в Берхтесгадене и заставили немедленно уволиться из Имперской палаты музыки под предлогом слабого здоровья[220]. И хотя сам Штраус явно воспринял внезапную немилость как глубокое унижение, а также возмутился тем, что его почту вскрывают, вся эта история в действительности обернулась для композитора подарком судьбы. В самом деле, не случись этого, невозможно представить, сколько еще месяцев пробыл бы он на своей официальной должности в нацистском ведомстве, тем более что после разжалования он усердно пытался вернуть прежнее положение. Старательно дергая за все ниточки, Штраус даже написал подхалимское письмо Гитлеру, прося о личной аудиенции, на которой он мог бы “оправдать свои поступки”[221] в присутствии фюрера. Гитлер не ответил. Как убедительно доказал один немецкий историк, “еврейское упрямство” Цвейга[222] в конечном итоге уберегло Штрауса от дальнейших шагов, которые навредили бы его собственному наследию.

Позднее, в личных тетрадях, Штраус рассуждал о том случае с некоторой долей самоанализа и раскаяния:

Сейчас я мог бы поразмыслить о той