Евгений Евтушенко. Все стихи - Евгений Евтушенко

1955

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Я разлюбил тебя… Банальная развязка…

Я разлюбил тебя… Банальная развязка.Банальная, как жизнь, банальная, как смерть.Я оборву струну жестокого романса,гитару пополам — к чему ломать комедь!

Лишь не понять щенку — лохматому уродцу,чего ты так мудришь, чего я так мудрю.Его впущу к себе — он в дверь твою скребется,а впустишь ты его — скребется в дверь мою.

Пожалуй, можно так с ума сойти, метаясь…Сентиментальный пес, ты попросту юнец.Но не позволю я себе сентиментальность.Как пытку продолжать — затягивать конец.

Сентиментальным быть не слабость — преступленье,когда размякнешь вновь, наобещаешь вновьи пробуешь, кряхтя, поставить представленьес названием тупым «Спасенная любовь».

Спасать любовь пора уже в самом началеот пылких «никогда!», от детских «навсегда!».«Не надо обещать!» — нам поезда кричали,«Не надо обещать!» — мычали провода.

Надломленность ветвей и неба задымленностьпредупреждали нас, зазнавшихся невежд,что полный оптимизм — есть неосведомленность,что без больших надежд — надежней для надежд.

Гуманней трезвым быть и трезво взвесить звенья,допрежь чем их надеть,— таков закон вериг.Не обещать небес, но дать хотя бы землю.До гроба не сулить, но дать хотя бы миг.

Гуманней не твердить «люблю…», когда ты любишь.Как тяжело потом из этих самых устуслышать звук пустой, вранье, насмешку, грубость,и ложно полный мир предстанет ложно пуст.

Не надо обещать… Любовь — неисполнимость.Зачем же под обман вести, как под венец?Виденье хорошо, пока не испарилось.Гуманней не любить, когда потом — конец.

Скулит наш бедный пес до умопомраченья,то лапой в дверь мою, то в дверь твою скребя.За то, что разлюбил, я не прошу прощенья.Прости меня за то, что я любил тебя.

1966

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Я сибирской породы…

Я сибирской породы.Ел я хлеб с черемшойи мальчишкой паромытянул, как большой.Раздавалась команда.Шел паром по Оке.От стального канатабыли руки в огне.Мускулистый,лобастый,я заклепки клепал,и глубокой лопатой,как велели, копал.На меня не кричали,не плели ерунду,а топор мне вручали,приучали к труду.А уж если и билиза плохие дрова —потому, что любилии желали добра.До десятого потагнулся я под кулем.Я косою работал,колуном и кайлой.Не боюсь я обиды,не боюсь я тоски.Мои руки обитыи сильны, как тиски.Все на свете я смею.Усмехаюсь врагу,потому что умею,потому что могу.

1954

Вечер лирики.

Москва: Искусство, 1965.

Я товарища хороню…

Я товарища хороню.Эту тайну я хмуро храню.Для других он еще живой.Для других он еще с женой,для других еще с ним дружу,ибо с ним в рестораны хожу.Никому я не расскажу,Никому —        что с мертвым дружу.Говорю не с его чистотой,а с нечистою пустотой.И не дружеская простота —держит рюмку в руке пустота.Ты прости,      что тебя не браню,не браню,      а молчком хороню,Это что же такое,                 что?У меня не умер никто,и немного прожито лет,а уж стольких товарищей нет.

1957

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Я только внешне…

Я только внешне, только внешнепо этой пристани хожуи желтоватые черешнибросаю в воду и гляжу.

И вспоминаю встреч недолгость,и расставания недобрость,и уходящий силуэт,и голос: «Больше силы нет…»

Брожу я местной барахолкойи мерю чьи-то пиджаки,и мне малиновой бархоткойнаводят блеск на башмаки.

Устроив нечто вроде пира,два краснощеких речникасдирают молча пробки с пива…об угол пыльного ларька.

Потеют френчи шерстяные,и то под небыль, то под быльголовки килек жестяныелетят, отвергнутые, в пыль.

И я сдеру об угол пробку,но мало в этом будет проку,и я займусь рыбацким делом —присяду с тем вон добрым дедомна шелушащемся бревне,но это не поможет мне.

Сниму ботинки и, босой,пойду высокою травоюи маленький костер устроюза той лесистою косой.

Сижу, трескучий хворост жгу,гляжу на отблесков свиванья,с тобою нового свиданьяустало, обреченно жду.

И кажется — так будет вечность.Пока дышать не разучусь,я никогда с тобой не встречусьи никогда не разлучусь.

1960

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

Я у рудничной чайной…

Я у рудничной чайной,у косого плетня,молодой и отчаянный,расседлаю коня.

О железную скобкусапоги оботру,закажу себе стопкуи достану махру.

Два степенных казахаприлагают к устамс уважением сахар,будто горный хрусталь.

Брючки географинивсе — репей на репье.Орден «Мать-героиня»у цыганки в тряпье.

И, невзрачный, потешный,странноватый на вид,старикашка подсевшиймне бессвязно твердит,

как в парах самогонныхв синеватом дымузолотой самородокявлялся ему,

как, раскрыв свою сумку,после сотой верстысамородком он стукнулв кабаке о весы,

как шалавых девчонокза собою водили в портянках парчовыхпо Иркутску ходил…

В старой рудничной чайнойгородским хвастуном,молодой и отчаянный,я сижу за столом.

Пью на зависть любому,и блестят сапоги.Гармонисту слепомуя кричу: «Сыпани!»

Горячо мне и зыбкои беда нипочем,а буфетчица Зинкавсе поводит плечом.

Все, что было, истратив,как подстреленный влет,плачет старый старательоттого, что он врет.

Может, тоже заплачуи на стол упаду,все, что было, истрачу,ничего не найду.

Но пока что мне зыбкои легко на земле,и буфетчица Зинкаулыбается мне.

1955

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Я хотел бы…

Я хотел бы       родиться              во всех странах,быть беспаспортным,       к панике бедного МИДа,всеми рыбами быть            во всех океанахи собаками всеми              на улицах мира.Не хочу я склоняться              ни перед какими богами,не хочу я играть              в православного хиппи,но я хотел бы нырнуть              глубоко-глубоко на Байкале,ну а вынырнуть,            фыркая,                 на Миссисипи.Я хотел бы    в моей ненаглядной проклятой                            вселеннойбыть репейником сирым —          не то что холеным левкоем.Божьей тварью любой,             хоть последней паршивой гиеной,но тираном — ни в коем              и кошкой тирана — ни в коем.И хотел бы я быть              человеком в любой ипостаси:хоть под пыткой в тюрьме гватемальской,хоть бездомным в трущобах Гонконга,хоть скелетом живым в Бангладеше,                хоть нищим юродивым в Лхасе,хоть в Кейптауне негром,              но не в ипостаси подонка.Я хотел бы лежать              под ножами всех в мире хирургов,быть горбатым, слепым,       испытать все болезни, все раны,                                 уродства,быть обрубком войны,              подбирателем грязных окурков —лишь бы внутрь не пролез           подловатый микроб превосходства.Не в элите хотел бы я быть,       но, конечно, не в стаде трусливых,не в овчарках при стаде,              не в пастырях,                       стаду угодных,и хотел бы я счастья,       но лишь не за счет несчастливых,и хотел бы свободы,       но лишь не за счет несвободных.Я хотел бы любить              всех на свете женщин,и хотел бы я женщиной быть —                        хоть однажды…Мать-природа,       мужчина тобой приуменьшен.Почему материнства              мужчине не дашь ты?Если б торкнулось в нем,              там, под сердцем,                     дитя беспричинно,то, наверно, жесток              так бы не был мужчина.Всенасущным хотел бы я быть —       ну, хоть чашкою риса              в руках у вьетнамки наплаканной,хоть головкою лука              в тюремной бурде на Гаити,хоть дешевым вином       в траттории рабочей неапольскойи хоть крошечным тюбиком сыра                     на лунной орбите:пусть бы съели меня,       пусть бы выпили —лишь бы польза была              в моей гибели.Я хотел бы всевременным быть,              всю историю так огорошив,чтоб она обалдела,              как я с ней нахальствую:распилить пугачевскую клетку              в Россию проникшим Гаврошем,привезти Нефертити       на пущинской тройке в Михайловское.Я хотел бы раз в сто       увеличить пространство мгновенья:чтобы в тот же момент              я на Лене пил спирт с рыбаками,целовался в Бейруте,       плясал под тамтамы в Гвинее,бастовал на «Рено»,       мяч гонял с пацанами на Копакабане.Всеязыким хотел бы я быть,              словно тайные воды под почвой.Всепрофессийным сразу.               И я бы добился,чтоб один Евтушенко был просто поэт,                 а второй был подпольщик,третий — в Беркли студент,       а четвертый — чеканщик тбилисский.Ну а пятый —            учитель среди эскимосских детей                                     на Аляске,а шестой —       молодой президент,              где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,а седьмой —       еще только бы тряс              погремушкой в коляске,а десятый…       а сотый…              миллионный…Быть собою мне мало —              быть всеми мне дайте!Каждой твари —       и то, как ведется, по паре,ну а бог,       поскупись на копирку,              меня в самиздате напечатал                     в единственном экземпляре.но я богу все карты смешаю.                     Я бога запутаю!Буду тысячелик       до последнего самого дня,чтоб гудела земля от меня,              чтоб рехнулись компьютерына всемирной переписи меня.Я хотел бы на всех баррикадах твоих,                            человечество,                                    драться,к Пиренеям прижаться,       Сахарой насквозь пропылитьсяи принять в себя веру       людского великого братства,а лицом своим сделать —              всего человечества лица.Но когда я умру —       нашумевшим сибирским Вийоном,—положите меня       не в английскую,              не в итальянскую землю —в нашу русскую землю         на тихом холме,                  на зеленом,где впервые         себя            я почувствовал всеми.

1972