Две недели - Роберт Александрович Балакшин

А Валька-крановщица ходит ко мне. Правда, редко. Недосуг ей. Сдает экзамены за десятый класс. Сговаривались заниматься вместе, помогать бы я ей стал. Да вот не вышло.

Может, встану еще, не сломался я. И жизнь не кончилась. Поборюсь, потерплю до конца. Хоть на что-нибудь да годен я.

ПОСЛЕДНИЙ ПАТРОН

Наступление весны чувствовалось. Если утренняя смена караула, охранявшего лагерь военнопленных немцев, шла на посты тусклым стылым утром еще в валенках и на сугробе у забора наст держал человека, если утром мороз еще давал себя знать, крепко похватывал за уши и сосульки молчаливо свисали с крыш постовых вышек, то к полудню все вокруг уже блестело и подтаивало, дневная смена шла в сапогах, сугроб покрывался слезящейся стеклистой корочкой, а сосульки вместе с бойко крутившимися возле кухни воробьями наперебой распевали свою веселую песенку.

Часовой третьего поста рядовой Басарин потянулся зевая. Ох, весна, весна. Спать-то как хочется! На солнышке того и гляди вздремнешь. За ночь-то часа три с небольшим и прихватишь. Не густо. В полночь сменишься, до четырех бодрствуешь: сидишь в караулке. Глаза слипаются — мочи нет, а закрой их — кажется, ведь ненадолго, на секунду всего закрыл — начальник караула старший сержант Греков подойдет неслышно, ка-а-к влепит щелбана по стриженой голове, так весь и вздрогнешь. Недаром на учебном пункте стращали: в линейных ротах сержанты-фронтовики дадут вам жизни. Точно, дают. В пятом уж часу, когда очередная смена с постов придет, разрешается идти спать. Ложишься на жесткие нары не раздеваясь. Шинель под себя, шинель на себя, а только заснул, только угрелся под шинелью, только сосед перестал толкать тебя коленом в спину, только колыхнулись первые отдаленные видения тяжелого сна, уже будят — опять на пост! Позавтракал, полмиски «картечи» оплел и — «Смена, на выход!»

После завтрака и спать, и курить хочется. Втихаря бы курнуть можно, немцы от одной цигарки никуда не денутся, но Греков перед разводом на посты курево отобрал. Да потом еще не раз по постам пройдет — все проверяет. И не лень. Железный он, что ли, ночь не спал, и утром сна ни в одном глазу. Злится, поди, что не демобилизовали, так и не до сна. А чего? Один он, что ли?! В полку немало таких наберется. Всюду стариков еще полно. Ну, пусть послужит!

И удовлетворенный, что хоть в мыслях он поставил дисциплинщика Грекова на место и отказал ему во всяческих поблажках, Басарин встряхнулся, передернув плечами, и, громко зевая, машинально похлопал себя по карманам. Нет, в караулке махорка. Басарин вздохнул.

В девятом часу утра, после проверки и завтрака, военнопленные принялись за уборку: мыли окна, выколачивали тюфяки и подушки, выбивали одеяла, разбрасывали снег, посыпали дорожки между бараками золой, чтоб снег таял скорее.

«Только что с улицы барак не вымыли, — наблюдая за хлопотами немцев, хмуро подумал Басарин. — Как у порядочных: матрасы, подушки. Добро б и на голых нарах дрыхли. Не матрасы бы им, а всех бы их, гадов ползучих, в один мешок, да где поглубже».

Басарин с ненавистью сжал карабин, раздвинул рамы и злорадно плюнул в предзонник: «Вот вам на вашу чистоту и аккуратность!»

После уборки немцы вышли во двор и уселись у барака на припеке. Кто на табуретках и скамьях, вынесенных наружу, кто на откосе дощатого цоколя, кто на крыльце. Яркое весеннее солнце слепило глаза. Струились вверх сизые табачные дымки. Громкие мужские голоса прерывались хохотом.

Басарин привычно оглядывал лагерь. Раньше стоять на третьем посту было полдивья — от поста до бараков здоровенный пустырь, занесенный снегом, кто сюда сунется — стой, посвистывай. Летом на этом пустыре немцы в волейбол играли, соревнования всякие устраивали. Однажды у них мяч в предзонник улетел. Жердины, которой немцы в таких случаях мяч доставали, не оказалось, сломал ее кто-то, а новой не припасли. Немец один вызвался слазать за мячом. У часового знаками опросил, можно, мол? Можно, можно. Немец только в првдзонник сунулся, а он чуть не хлопнул его.

Но недавно на пустыре закипела работа: в лагере создавали промзону. Немцы долбили землю, сколачивали сараи под пилораму, мастерские, столярный цех. Другие немцы в это время вели траншею под кабель от ТП, что стояла за лагерем, метрах в пятидесяти за забором. Траншею продолбили, а потом ту ее часть, которая проходила по лагерю, снова завалили. До самого предзонника, и даже в предзоннике завалили с метр, а метра полтора до основного забора оставили, и дальше траншея до самой ТП шла свободной. Поторопились долбить — то ли кабель не привезли, то ли привезли, да не тот, сделали себе с этой траншеей мороку: с неделю ставили у внешнего предзонника усиление — солдата с карабином. Уж лучше в караулке бодрствовать, чем тут мерзнуть. Издеваются над людьми. Засыпали бы траншею всю, отроют потом фрицы, долбить-то уже не надо. Правда вот уже третий день на усиление никого не посылают. И правильно: ночью всех немцев так же в бараки загоняют, да за ночь пересчитывают, поди, раз пять, а днем кто побежит?

Легкий ветерок донес от барака мелодию. Басарин прислушался. Вроде что-то знакомое. «Ти-ри-ри, ти-ри-ри-ра-а-а…» Прикрыв глаза, Басарин потянул последнюю нотку, цепляясь за нее, надеясь вытянуть из памяти слова. В самом деле, мелодия была странно знакома. Такая нежная, родная. А на пустыре немцы и сегодня возятся, и в выходной работают. Ну и черт с ними, пусть вкалывают, дармоеды. «Та-ра-а, та-ра-ра-ра, ра-а-а… Да это же колыбельная!» — удивленно подумал он и вслушался внимательней: менявшийся ветерок иногда относил мелодию.

Точно. Колыбельная. В школе на пении разучивали. Какой-то композитор нерусский написал. Вспомнил, вспомнил…

В доме все стихло давно-о,

В комнате, в кухне темно-о.

Дверь ни одна не скрипит,

Мышка под печкою спи-и-ит…

Только они ее растягивают, надо бы чуть-чуть, самую маленькую чуточку поскорее. Но и так тоже хорошо. Ловко все-таки фрицы на губных гармониках играть умеют. Кажется, как и дуть-то туда: дырочки малюсенькие. Греков приносил показать одну гармонику в караулку.

Что там за шум за стеной?

Что нам за дело, родно-о-ой?

Глазки скорее сомкни-и-и,

Спи, моя радость, усни-и-и…

Басарин привалился удобней к раме, греясь на солнце. Мелодия слышалась без перерывов, лилась нежно, как паутинка, обволакивая усталую голову.

Вдруг — какое-то время он не мог сообразить, что произошло — то ли первой оборвалась мелодия, то ли откуда-то первым грохнул выстрел.

Басарин открыл глаза, встрепенулся. Пробуждение