«Уродливое детище Версаля» из-за которого произошла Вторая мировая война - Сергей Лозунько

«Чудовище Франкенштейна»

«Уродливое детище Версаля» — так впоследствии охарактеризует Польшу советский нарком индел Молотов. Однако автором этого образа является Юзеф Пилсудский, который в подобной манере выскажется об «искусственно и уродливо созданной Чехословацкой Республике»[138].

В какой-то мере Пилсудский прав. Чехословакию действительно «лепили» (прежде всего французы) не столько как жизнестойкое и способное к самосохранению (без поддержки внешних центров силы) государство, сколько как стратегический антигерманский плацдарм. Как и в случае с Польшей, вильсоновские принципы самоопределения народов применялись более чем условно.

Но была и существенная разница между «версальским» строительством Польши и Чехословакии. Прежде всего чехи отдавали себе отчет в том, что ЧСР — «французский клиент», что без Франции сохранение государственности в «версальских» границах невозможно. Прага осознавала свое зависимое положение и признавала себя ведомой в отношениях с великими державами, прежде всего с Францией.

Разительно отличалось поведение чешских и польских представителей на Парижской мирной конференции. Если чехи (тот же глава делегации ЧСР Бенеш) каждое свое действие согласовывали с представителями Антанты (скажем проще — испрашивали разрешения), то поляки вели себя с французами, англичанами, итальянцами и т. д. как с равными. Польша, бредившая историческими мифами о своем «величии», уже тогда вела себя как «великая держава», полагая себя равновеликой с той же, к примеру, Францией.

Британский генерал Смэтс напишет Ллойд Джорджу письмо, в котором обратит внимание на данный нюанс — мол, неадекватный «клиент» выходит из-под контроля уже на начальном этапе: «Даже сейчас, во время работы конференции, поляки сопротивляются великим державам, а что будет в будущем, если произойдет раскол держав, или если они столкнутся друг с другом?.. Можно с большой долей уверенности полагать, что как Германия, так и Россия вновь станут великими державами и что зажатая между ними новая Польша может процветать только при их доброй воле»[139].

Иными словами, как только Польша утратит покровительство стран Антанты, либо же они сами по тем или иными причинам откажут ей в покровительстве (будут не в состоянии ее поддержать вследствие тех или иных обстоятельств), Польша тут же окажется один на один, точнее одна против двоих — России и Германии, попадет в зависимость от их политики. А с учетом того, что Польша своими силовыми захватами территорий ограбила обеих мощных соседей, немудрено было спрогнозировать, как они отнесутся к лишенной поддержки Польше.

Но этого не понимали только сами поляки, полагавшие, что чем больше земель (с непольским населением) они прихватят — тем лучше. В Варшаве не заглядывали за горизонт, не задумывались — как затем эти земли удерживать? В свою очередь как будущие претензии соседних с Польшей стран на земли, которые они с полным на то основанием считали своими (а то, что такие претензии возникнут, мало кто сомневался уже тогда), так и польские попытки удержания чужих земель, которыми Польша овладела под шумок царившего в Европе послевоенного хаоса и неопределенности, — все это несло в себе угрозу очередного большого военного конфликта.

Лидер австрийских социалистов Бауэр 7 июня 1919 г. в учредительном собрании немецкой Австрии заявил, что бывшая Австро-Венгрия «неминуемо должна была зажечь мировой пожар». По той причине, что «самое ее существование противоречило стремлениям народов к политической независимости».

«Лоскутная империя», пояснял он, «построенная на порабощении наций и из осколков наций», просто ради своего сохранения вынуждена была отказывать населявшим ее народам «в праве на самоопределение, в праве на единство и свободу». Кроме того, Австро-Венгрия по своей природе была обречена «в целях самосохранения» вступить в постоянный конфликт с соседними странами, «с Сербией и Румынией, а также с Италией и Польшей». В свою очередь «непрекращающийся конфликт между старым многоязычным государством и национальным принципом, воплощенным в лице молодых возрождающихся народов, боровшихся против самого существования этого государства, превратил весь мир в груду развалин»[140].

Хотя «Австро-Венгрией в миниатюре» тогда именовали Чехословакию, но и к Польше — треть населения которой составляли неполяки — это определение тоже вполне подходило. Более того, тогдашняя Польша была не только мини-империей по пестрому национальному составу, но (в отличие от Чехословакии) — империалистической по духу. Она и действовала соответствующе — захватив добрую часть территорий с непольским населением силой оружия, покоряя и подчиняя другие народы. В том своем состоянии Польша была обречена на конфликты с соседями, на порабощение и силовое подавление любых устремлений к свободе народов, находящихся в ее составе — немцев, украинцев, белорусов и др. Рано или поздно она «неминуемо должна была зажечь мировой пожар».

Уже тогда трезвые головы предупреждали, во что выльется создание этого «чудовища Франкенштейна» — «великой Польши». В частности, британский премьер Ллойд Джордж 25 марта 1919-го направил участникам Парижской мирной конференции меморандум, вошедший в историю как «документ из Фонтенбло», — «Некоторые соображения к сведению участников конференции, перед тем как будут выработаны окончательные условия».

Ллойд Джордж писал: «Вы можете лишить Германию ее колоний, превратить ее вооруженные силы в простую полицию, низвести ее военно-морской флот на уровень флота пятистепенной державы, однако если в конце концов Германия почувствует, что с ней несправедливо обошлись при заключении мирного договора 1919 г., она найдет средства, чтобы добиться у своих победителей возмещения… Поддержание мира будет… зависеть от устранения всех причин для раздражения, которое постоянно поднимает дух патриотизма; оно будет зависеть от справедливости, от сознания того, что люди действуют честно в своем стремлении компенсировать потери… Несправедливость и высокомерие, проявленные в час триумфа, никогда не будут забыты или прощены».

Особую же опасность Ллойд Джордж видел в следующем: «По этим соображениям я решительно выступаю против передачи большого количества немцев из Германии под власть других государств, и нужно воспрепятствовать этому, насколько это практически возможно. Я не могу не усмотреть главную причину будущей войны в том, что германский народ, который достаточно проявил себя как одна из самых энергичных и сильных наций мира, будет окружен рядом небольших государств. Народы многих из них никогда раньше не могли создать стабильных правительств для самих себя, а теперь в каждое из этих государств попадет масса немцев, требующих воссоединения со своей родиной».

Наконец, в отношении «возрожденной Польши» Ллойд Джордж не сомневался: «Предложение комиссии по польским делам о передаче 2100 тыс. немцев под власть народа иной религии, народа, который на протяжении всей своей истории не смог доказать, что он способен к стабильному самоуправлению, на мой взгляд, должно рано или поздно привести к новой войне на востоке Европы»[141]… Как в воду смотрел! Так оно впоследствии и вышло.

Глава британского МИД Бальфур, в целом более чем лояльно настроенный к Польше, признавал в ходе мирной конференции, что «Польша совершала позорные поступки и плохо вела свои дела». Но «питал надежду», что этот озорник-позорник одумается и окажется в состоянии «вести себя как разумное, цивилизованное государство»[142]. Зря надеялся.

Генерал Смэтс, представлявший на мирной конференции британские доминионы, предупреждал: «Польша в продолжение всей своей истории была неудачницей и всегда будет неудачницей, а мы в нашем договоре пытаемся отменить этот приговор истории». Поэтому Смэтс призывал союзников «серьезно подумать, прежде чем они гарантируют Польше те границы, которые ныне намечаются. Эти границы требуют самого тщательного пересмотра»[143].

Даже активно протежировавший полякам президент США Вильсон и тот вынужден был признавать: «союзники создают новое и еще слабое государство, слабое не только потому, что оно оказалось в прошлом неспособно к самоуправлению, но и потому, что в будущем его, несомненно, будут раздирать распри, особенно на почве религиозных разногласий». Вильсон отмечал, что разделяет тревоги Ллойд Джорджа: «У немцев может возникнуть стремление освободить своих соотечественников из-под власти Польши, и этому желанию трудно будет воспротивиться»[144]. И, дополним, не только у немцев.

Еще бы у немцев не возникло такого желания после бесцеремонного ограбления, которое учинили им поляки, пользуясь временной слабостью Германии! Герберт фон Дирксен, бывший временным поверенным в делах Германии в Польше в самый начальный период после Версаля, так описывает установившийся характер взаимоотношений между двумя странами: «создание союзниками польского государства после поражения Германии воздвигло непреодолимую пропасть между двумя государствами. Чувство угрозы со стороны злопамятного, обиженного соседа, находившегося в пределах досягаемости — около 60 миль — от Берлина, с самого начала породило атмосферу недоверия к Польше»[145].