Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости - Максим Глебович Калинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Максим: В детстве мы с друзьями искали в заброшенном детском саду привидения – я, кажется, нашел одно и дико испугался.
Филипп: А чего боялись сирийские мистики?
Максим: Мне вспоминается персонаж, поразивший меня у Иосифа Хаззайи, – поющий бес, или, как он еще его называет, сочинитель песнопений. Это демон, который не просто бесхитростно пугает монаха, являясь ему, а еще и придумывает разные развратные песни, чем до невозможности распаляет воображение несчастного отшельника.
Филипп: В Кремлевском дворце такие ребята периодически выступают, судя по афишам. По радио «Дача» или, прошу прощения, каналу «Россия-1» тоже такое передают – в общем, есть разные категории таких песнопевцев и в нашем мире.
Максим: Вот и Иосиф Хаззайа различает демонские видения и рассматривает демона не как фактор, связанный с воображением человека, а как объективно существующий. Вообще у мистиков был целый, если можно так выразиться, каталог демонов и видений – и даже классификация разных ночных кошмаров с указаниями, как с ними бороться.
Филипп: Ух ты, каталог демонов. А какие есть виды?
Максим: Иосиф Хаззайа говорит, что есть видения ипостасные, а есть идольские. Ипостасные, кномаяфа (qnōmāyāṯā) по-сирийски, имеют кному (qnōmā) – самостоятельное существование. Это видения, напоминающие один из объектов этого мира. А идольские видения – это те, которые состоят из разных природ, типа кентавров, а также существ, незнакомых человеку, но вызывающих смятение и страх.
Филипп: Вроде моего Угомона! А есть какое-нибудь красноречивое описание видений?
Максим: Да, в «Послании о трех степенях монашеского жительства»[180] Хаззайа описывает демона, который явился в виде дракона и заполнил всю келью, а его серное зловоние еще несколько дней оставалось в комнате – даже после того, как монах его победил молитвой. Это видение сопровождалось сильнейшим приступом страха, так что тот человек не мог даже пошевелить рукой, чтобы перекреститься. В его рассказе на арамейском есть замечательная деталь: он говорит, что страх «усилился на нем» – не «в нем», а именно «на нем», как что-то для человека внешнее, но берущее над ним власть.
Филипп: Как же ему удалось справиться со своим страхом?
Максим: Этот монах говорил о работе памяти. В его мыслях затрепетало воспоминание о фразах из псалмов. Он ухватился за него, стал повторять эти фразы и понял, что его сознание отвоевывает себе чуть больше места. То есть в ситуации, когда он даже не мог пошевелить рукой, ему было нужно воспоминание, которое вернуло бы его к самому себе. Этот момент непредсказуем: когда и как у человека включается память. Для героя нашей истории это что-то на грани человеческой воли и божественной милости. Но такая встреча со своей подлинностью всегда возможна. Когда очень страшно, ты думаешь в этот момент: а где сейчас моя память?
Филипп: У Ольги Седаковой есть похожая мысль:
Я расскажу историю, которую получила из первых рук, от того, с кем она случилась. Это был диссидент, которого в 1970-е годы посадили и много месяцев ежедневно допрашивали. От него требовали подписать какие-то показания и выступить с публичным покаянием, как тогда было принято. «К какому-то моменту, – рассказывает он, – мне стало все равно. Я проснулся с чувством, что сегодня подпишу все, что требуется. Не от страха, а потому что все равно. Ничего ничего не значит. И тут вдруг у меня в уме возникло стихотворение Мандельштама, с начала до конца: "Флейты греческой тэта и йота". И я пережил, наверное, то, что, как мне рассказывали церковные люди, они переживают после причастия, я тогда же так подумал: наверное, это то самое. Целый мир, весь, и свою причастность к нему. И после этого я уже твердо знал, что ничего не подпишу. Это уже невозможно. И они это понял, и с этого дня больше ничего от меня не добивались, отправили куда нужно»[181].
Максим: Именно так! И это не первый случай, когда я удивляюсь схождениям в опыте сирийских созерцателей и Ольги Александровны.
Филипп: А знаете, Максим, я сейчас вспомнил: кроме экзистенциального Угомона у меня был еще один страх, уж не знаю, ипостасный он или идольский, но я его победил.
Максим: С помощью молитвы?
Филипп: Нет, чуть более изощренным способом. В детстве мне попалась в руки книга Шарля Перро о Синей Бороде с иллюстрациями Гюстава Доре.
Максим: Довольно жуткая сказка.
Филипп: Вот-вот. Она меня дико пугала, я не спал ночами и мечтал от нее избавиться. Однажды я не выдержал и подсунул ее в манеж младшему брату, который тогда был знаменит своей мелкой моторикой. Проще говоря, он обожал рвать бумагу. В момент книга превратилась в крошево. А я избавился от страха.
Максим: Филипп, удивительная история. Вы просто с евагрианской мудростью нашли способ преодолеть свой страх.
Филипп: Родители назвали мой поступок совсем иначе, но спасибо. А при чем тут Евагрий?
Максим: Он любил говорить, как преодолевать одно чувство через другое. Например, из тщеславия человек удерживается от того, чтобы сорваться в гневе на другого; а тот факт, что человек едва не сорвался, заставляет трезво смотреть на себя и сбавляет тщеславие. Кант, может, и не одобрил бы использование человека как средства, но, если смотреть абстрактно, Евагрий нашел бы этот поступок мудрым.
Филипп: Здорово. Евагрий на моей стороне. С демонами вроде разобрались. А были у мистиков какие-то более прозаичные, понятные нам страхи?
Максим: Да. Например, мистики описывают страх остаться без медицинской помощи – страх, очень понятный нам в свете событий эпидемии коронавируса.
Филипп: Когда люди скупали медицинское оборудование?
Максим: Да. Несторий Нухадрский в послании «О начале движения божественной благодати»[182] рассказывает о человеке, который, живя в уединении, сначала подрывает свое здоровье неумеренными трудами[183], а потом из страха остаться без кровопусканий и прижиганий возвращается в монастырь. Я не решусь судить, каким образом прижигание и кровопускание могли помочь истощенному монаху, но вообще уровень медицинской культуры у сирийцев был очень высок.
Филипп: Возможно, не хуже, чем в иной районной поликлинике.
Максим: Во всяком случае, из сирийцев, равно как из евреев, происходила значительная часть придворных врачей халифов. Так вот, Несторий считает, что этот человек столкнулся с искушением и поступил неверно. Вероятно, такая жесткость позиции объясняется тем, что речь идет не о новоначальном монахе, а о человеке, который уже ушел в пустыню, достиг некоего уровня и дал себе обещание стоять до конца. Так что назвать этот совет универсальным никак нельзя, и его точно не стоит использовать в домашних условиях.
Филипп: Согласен, не будем.
Максим: У Исаака Сирина есть размышление[184] о том, что полностью предать себя в руки Божии может только тот человек, который достиг высокого состояния ясности и чувства присутствия Бога рядом с собой. А если человек к этому состоянию еще не пришел и при этом говорит: «Господи, предаю себя в руки Твои», то он потерпит крушение.
Филипп: Вы сейчас сказали «потерпит крушение». Мне это напомнило – простите, может быть, аналогия неуместна – гонщиков «Формулы-1» из документального сериала, который я смотрел на «Нетфликсе». Невероятные ребята, примерно в два раза младше нас с вами, все время ездят на бешеной скорости – 320 километров в час. И там периодически рассказывается о страшных крушениях, смертоносных авариях. И они говорят: как только ты начинаешь задумываться о том, что можешь разбиться, тебе надо уходить из «Формулы-1» – у тебя ничего не получится. А в документалке «Последний танец» – про Майкла Джордана – баскетболист говорит о том, что настоящий спортсмен должен побеждать страх ежеминутно: страх травмы, немощи, смерти. И для этого он живет в настоящем моменте. Получается, что для спортсменов важным способом борьбы со страхом смерти является недумание о смерти. А как было у сирийских мистиков?
Максим: Знаете, как ни парадоксально, для мистиков это было важно. То есть ты помнишь о смерти, но не для того, чтобы бояться этого грядущего момента, а чтобы оценивать каждый момент своей жизни. Снова вспоминается образ учения-торговли: ты понимаешь, что время твое ограниченно