Перстень царицы Савской - Генри Хаггард

У ворот дворца мы остановились, и Джошуа, подъехав к Македе, сердито спросил ее, следует ли ему проводить «язычников» (это вежливое определение относилось к нам) в караван-сарай в западной части города.

— Нет, дядя, — возразила Македа, — эти чужестранцы будут жить во флигеле дворца, где обычно помещаются гости.

— Во флигеле дворца? Это противно обычаю! — воскликнул Джошуа, надувшись и сделавшись похожим на большого турецкого петуха. — Помни, племянница, что ты еще не замужем. Меня еще нет во дворце, и тебя там некому защитить.

— Там мне придется искать другого защитника, — ответила она, — хотя до сих пор я умела сама постоять за себя. Прошу тебя, довольно говорить об этом. Я считаю необходимым поместить своих гостей там, где уже находятся их вещи, в самом безопасном месте во всем Муре. Ты, дядя, сам сказал, что, упав с лошади, получил жестокий удар, который помешал тебе сразиться с султаном фенгов. Ступай отдохни; я немедленно же пришлю к тебе своего придворного врача. Спокойной ночи, дядя. Когда ты выздоровеешь, нам надо будет повидаться, потому что есть о чем побеседовать. Нет, нет, ты очень добр, но я не хочу задерживать тебя ни на минуту. Скорее отправляйся в постель и не забудь поблагодарить бога за то, что спасся от стольких опасностей.

Уловив скрытую насмешку, Джошуа побледнел от ярости. Но раньше чем он успел открыть рот, Македа уже исчезла под аркой, так что ему осталось только обратить свои проклятия против нас, в частности же против Квика, который был причиной его падения с лошади. К несчастью, сержант достаточно хорошо понимал по-арабски и не замедлил отреагировать на его слова.

— Заткни глотку, ты, свинья! — крикнул он. — И не таращи глаза, а то вывалятся.

— Что сказал чужестранец? — завопил Джошуа, и Орм, на мгновение выйдя из своей летаргии, ответил ему по-арабски:

— Он сказал, что просит тебя, о принц, закрыть твой благородный рот и не давать твоим высокорожденным глазам вылезать из орбит, а то он боится, как бы ты не потерял их.

Когда окружавшие нас абати услышали это, они начали громко хохотать, так как были не лишены чувства юмора.

Что произошло дальше, я помню не очень хорошо, так как в это время Орм лишился чувств и мне пришлось хлопотать около него. Когда я оглянулся, вокруг уже никого не было, и пестро разодетые слуги повели нас в отведенный нам флигель дворца.

Они проводили нас в наши покои — большие прохладные комнаты убранные яркими материями, с мебелью из дорогого дерева. Этот флигель дворца не соединялся с главным его корпусом, а был отдельным домом с отдельными воротами. Перед ним раскинулся небольшой сад, а позади располагались двор и службы, где, как нам сказали, уже находились наши верблюды. Тогда мы ни на что больше не обратили внимания, так как приближалась ночь, да и мы были слишком утомлены, чтобы производить какие-либо изыскания.

Кроме того, Орм совсем обессилел — он едва мог идти, даже опираясь на нас. Однако он не хотел успокоиться, пока не убедился в том, что все наши вещи в сохранности, и не потребовал, чтобы его подвели к обитой медью двери и открыли ее. Слуги открыли дверь, и за ней мы увидели тюки, снятые с наших верблюдов.

— Пересчитайте их, сержант, — сказал он, и Квик исполнил его распоряжение при свете лампы, которую один из слуг держал, стоя в дверях.

— Все в порядке, сэр, — ответил он.

— Прекрасно, сержант. Заприте дверь и возьмите с собой ключи.

Сержант снова исполнил приказание, а когда слуга попробовал было отказаться передать ему ключи, он с таким грозным видом посмотрел на него, что тот немедленно послушался и ушел, пожимая плечами, с тем, вероятно, чтобы тотчас же доложить об этом своему начальству.

Только теперь нам удалось уложить Орма в постель. Он жаловался на ужасную головную боль и согласился выпить немного молока. Я первым делом постарался убедиться в том, что черепная коробка у него не повреждена, а потом дал ему сильное снотворное из своей походной аптечки. К нашей радости, оно скоро подействовало, и минут через двадцать Орм погрузился в забытье, от которого очнулся только много часов спустя.

Мы с Квиком помылись, поели, что нам принесли, и стали поочередно дежурить около него. Во время моего дежурства Оливер проснулся и попросил пить. Я напоил его. Напившись, он начал бредить, и, измерив температуру, я обнаружил, что у него очень сильный жар.

В конце ночи он заснул снова и только время от времени просыпался и требовал пить.

В течение ночи и рано утром Македа два раза присылала справляться о состоянии здоровья больного, а около десяти часов утра пришла сама в сопровождении двух придворных дам и длиннобородого старого господина, который, как я понял, был придворным врачом.

— Можно мне увидеть его? — спросила она боязливо.

Я ответил, что можно, если она и ее спутники не будут шуметь. Потом я провел ее в полутемную комнату, где Квик стоял у изголовья кровати, как статуя, и дал понять, что заметил Македу, только слегка поклонившись ей. Она долго глядела на измученное лицо Оливера и на его почерневший от действия газов лоб, и я видел, как ее глаза цвета фиалок наполнились слезами. Потом она резко повернулась и вышла из комнаты. Выйдя за дверь, она властно приказала сопровождающим ее отойти и шепотом спросила меня:

— Он не умрет?

— Не знаю, — ответил я, потому что счел за лучшее сказать ей правду. — Если он страдает только от сотрясения, усталости и лихорадки, он выздоровеет, но если взрыв повредил череп, тогда…

— Спаси его, — прошептала она, — и я дам тебе все… Нет, прости меня; к чему обещать тебе что бы то ни было, тебе, его другу? Но только спаси его, спаси его!

— Я сделаю все, что в моих силах, госпожа, но не знаю, удастся ли мне достичь желаемого, — ответил я.

Тут ее приближенные подошли к нам, и мы были вынуждены прекратить разговор.

До сих пор воспоминание о старом олухе, придворном враче, который не отходил от меня и уговаривал воспользоваться его лечебными средствами, кажется мне каким-то чудовищным кошмаром: из всех безумцев, которые когда-либо лечили людей, он был, вероятно, наиболее безумным. Его лечебные средства были бы невозможны даже в самые глухие времена средневековья. Он предлагал мне обложить голову Орма маслом и костями новорожденного младенца и дать ему выпить какого-то отвара, который благословили жрецы.

Наконец я отделался от него и вернулся к больному.

Три дня прошли, а Орм был все в том же состоянии. Хотя я и не говорил этого никому, но сам сильно опасался, что череп его поврежден, что он умрет или что его, в лучшем случае, разобьет паралич. Квик придерживался другого мнения. По его словам, он видел двух человек, контуженных разорвавшимися вблизи них снарядами большого калибра, и оба они выздоровели, хотя один из них сошел с ума.