Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр

тихой торжественностью; на их лицах статуй, сверкавших от луны, было столько одиночества и столько молчания, что смотреть на них было святотатством; Матье почувствовал себя виноватым и очистившимся.

— Ну и дела! Ну и дела!

Капитан Морон замешкался. Услышал ли он что-то? Его большое грациозное сутулое тело немного покачалось и повернулось к риге; Матье видел, как блестели его глаза. Пинетт что-то пробормотал и хотел было броситься наружу. Но Матье схватил его за запястье и сильно сжал. Еще мгновенье капитан прощупывал взглядом сумерки, потом отвернулся и равнодушно зевнул, похлопывая по губам кончиками пальцев в перчатках. Прошел генерал, Матье никогда не видел его так близко. Это был высокий импозантный мужчина со сланцеватым лицом, тяжело опиравшийся на руку полковника. Затем вышли ординарцы, неся сундучки; шепчущаяся и смеющаяся группа младших лейтенантов завершала шествие.

— Офицеры! — почти громко сказал Пинетт.

«Скорее боги», — подумал Матье. Боги, которые возвращаются на Олимп после короткого пребывания на земле. Олимпийский кортеж углубился в ночь; электрический фонарик образовал танцующий круг на дороге и погас. Пинетт повернулся к Матье; луна освещала его красивое лицо, искаженное отчаянием.

— Офицеры!

— Да, вот так.

Губы Пинетта задрожали; Матье боялся, что тот разрыдается.

— Ну! Ну! — сказал Матье. — Ну, дуралей, приди в себя.

— Пока сам не увидишь такое — не поверишь, — прошептал Пинетт. — Мир перевернулся.

Он схватил руку Матье и сжал ее, как будто цеплялся за последнюю надежду.

— Может быть, шоферы откажутся уезжать?

Матье пожал плечами: моторы уже загудели, это было похоже на приятное пение цикад, очень далеко, в глубине ночи. Через некоторое время машины тронулись, и шум моторов понемногу затих. Пинетт скрестил руки:

— Офицеры! Теперь я начинаю верить, что с Францией все кончено.

Матье отвернулся; тени гроздьями отделялись от стены, солдаты молча выходили из переулков, ворот, риг. Настоящие солдаты, служившие второй год, плохо одетые, плохо сложенные, скользившие по темной белизне фасадов; за минуту вся улица заполнилась. У всех были такие печальные лица, что сердце Матье сжалось.

— Идем, — сказал он Пинетту.

— Куда?

— Наружу, к ребятам.

— К черту все! — огрызнулся Пинетт. — Я пойду спать, у меня нет настроения трепаться.

Матье заколебался: ему хотелось спать и сильная дергающая боль терзала ему голову: он предпочел бы спать и ни о чем не думать. Но у солдат был такой понурый вид, он видел, как их спины барашками волновались в лунном свете, и он снова почувствовал, что он один из них.

— А я хочу трепаться, — сказал он. — Спокойной ночи! Он пересек улицу и затесался в толпу. Меловой свет

луны освещал ошеломленные лица, никто не разговаривал. Вдруг отчетливо послышался шум моторов.

— Они возвращаются! — воскликнул Шарло. — Они возвращаются!

— Да нет, дурак! Они поехали по департаментской дороге.

Солдаты все-таки прислушивались со смутной надеждой. Шум уменьшился и исчез. Латекс вздохнул:

— Все кончено.

— Наконец-то мы одни! — пошутил Гримо.

Никто не засмеялся. Кто-то тихо и тревожно спросил:

— Что с нами будет?

Никакого ответа; людям было наплевать, что с ними будет; у них была другая забота, смутная тоска, которую они не умели выразить. Люберон зевнул; после долгого молчания он сказал:

— Что толку тут стоять? Пошли бай-бай, ребята, бай-бай!

Обескураженный Шарло широко развел руки.

— Ладно! — согласился он. — Я иду спать, но это с отчаяния.

Мужчины беспокойно смотрели друг на друга: у них не было никакого желания разлучаться и никакого повода оставаться вместе. Вдруг кто-то горько сказал:

— Они никогда нас не любили.

Человек сказал это за всех, и все разом заговорили:

— Да! Да! Да! Ты правильно говоришь, ты попал в точку. Они нас никогда не любили, никогда, никогда, никогда! Враги для них — не фрицы, а мы; мы прошли всю войну вместе, а они нас бросили!

Теперь и Матье повторял с остальными:

— Они никогда нас не любили! Никогда!

— Когда я смотрел, как они уходят, — говорил Шарло, — мне стало так тошно, что я чуть не упал замертво.

Легкий беспокойный шум покрыл его голос: это было не совсем то, что нужно было сказать. Теперь нужно было вскрыть нарыв, не следовало больше останавливаться, нужно было сказать: «Нас никто не любит. Никто нас не любит: гражданские нас упрекают в том, что мы не сумели их защитить, наши женщины не гордятся нами, наши офицеры нас бросили, деревенские жители нас ненавидят, а фрицы приближаются во мраке». Нужно было сказать: «Мы козлы отпущения, побежденные, трусы, паразиты, подонки общества, мы безобразны, мы виноваты, и никто, никто в мире нас не любит». Матье не осмелился, зато Латекс сзади него спокойно произнес:

— Мы изгои.

Отовсюду раздались голоса; они повторяли жестоко, без жалости:

— Изгои!

Голоса умолкли. Матье смотрел на Лонжена без особой причины, просто так, потому что тот стоял напротив него, а Лонжен смотрел на него. Шарло и Латекс смотрели друг на друга, все смотрели друг на друга, все как будто ждали чего-то, как будто еще оставалось что-то сказать. Но говорить было уже нечего, и вдруг Лонжен улыбнулся Матье, а Матье ответил на его улыбку; улыбнулся Шарло, улыбнулся Латекс; у всех на губах луна заставила расцвести бледные цветы.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 ИЮНЯ

— Пошли, — сказал Пинетт. — Ну, пошли.

— Нет.

— Ну! Ну! Пошли же.

Он умоляюще и призывно смотрел на Матье.

— Не приставай к человеку, — ответил Матье.

Они были вдвоем под деревьями посреди площади, напротив них церковь, справа мэрия. У мэрии, сидя на первой ступеньке крыльца, мечтал Шарло. На коленях у него была книга. Медленным шагом прогуливались солдаты, по одному или маленькими группками: они не знали, куда себя деть. У Матье была тяжелая голова, как с похмелья.

— У тебя такой вид, будто ты не в духе, — заметил Пинетт.

— Так оно и есть, — подтвердил Матье.

Возникло изнуряющее опьянение дружбы: люди пламенели под луной, ради этого стоило жить. А потом факелы погасли; они пошли спать, потому что им не оставалось ничего другого и потому, что у них еще не было привычки любить друг друга. Теперь наступил следующий после праздника день, впору было покончить с собой.

— Который час? — спросил Пинетт.

— Десять минут шестого.

— Черт! Я уже опаздываю.

— Что ж, пошевеливайся, иди.

— Я не хочу идти один.

— Боишься, что она тебя побьет?

— Не в том дело, — сказал Пинетт, — не в том дело… Не видя их, прошел сосредоточенный Ниппер, глядя куда-то внутрь себя.

— Возьми Ниппера, — предложил Матье.

— Ниппера? Ты что, с ума сошел?

Они проследили глазами за Ниппером, изумленные его незрячим видом и танцующей походкой.

— Спорим, что он