Язычник - А. Веста

Этот опыт полностью зависел от погоды и, должно быть, поэтому удавался только с маленькими объектами. Если бы мне удалось добыть или сконструировать прибор, способный имитировать воздействие солнечной плазмы, то моя работа получила бы продолжение, а может быть, даже была бы блистательно завершена. Оказалось, что фильм Абадора произвел на меня гораздо большее впечатление, но, как мышке в королевском дворце, мне приглянулась там одна-единственная вещь: квантовые пушки на солнечных батареях, охраняющие город от нападения с воздуха.

Прибор, необходимый для продолжения опытов, пока существовал только в моем воображении. Это мог быть квантовый излучатель с кольцеобразным ускорителем типа синхрофазотрона, похожий на большую мортиру, чтобы в его широкое жерло можно было опускать колбу. В жерле пушки будет бушевать «звездный огонь», особое поле, генерирующее первичные активные атомы. Эта праоснова материи облечет призрак, заключенный в колбе, в плотное, земное тело.

Я бегло изложил свою просьбу о солнечной пушке Абадору, оставив все расчеты и тонкости на долю «секретных» физиков. Через несколько дней Абадор, довольно потирая руки, сообщил, что против Вараксинских миллионов ни одна «шарага» не устоит, и безработные физики по чертежам и расчетам «нашего Кулибина» уже собирают нечто неординарное. Вскоре громоздкий агрегат, напоминающий одновременно пушку и школьный микроскоп, был готов. С научной точки зрения он был груб и примитивен, этакий полушарлатанский курьез, как «гиперболоид инженера Гарина». Но это было как раз то, что нужно: прирученный и дозированный термоядерный взрыв.

По моей воле за прозрачными сферами колб протекали дивные мистерии. Я был уверен, что тайна философского камня, «Камня Жизни», полностью разгадана мной. В алхимических книгах философский камень описывается, как сплав двух противоборствующих начал. В древней азбуке алхимиков вода и огонь обозначались двумя равносторонними треугольниками с вершинами, направленными в противоположные стороны. Мужественный огонь устремлен в небо, к своему источнику, а женственная вода под силой земной тяжести стекает вниз. Переплетение солнечного огня с земной водой порождает жизнь, а весь этот процесс символически образует шестиконечную звезду. «Щит Давида» был избран еврейскими каббалистами, как символ вечной жизни. Но если присмотреться, то и русская буква «Ж», сохраняющая свою форму и значение даже в китайской грамоте, имеет шесть лучей и называется «живете». Тайна философского камня, преобразующего грубое в тонкое, земное в божественное, смертное в вечное, оказалась проста. Это — Любовь, слияние мужественного и женственного, их роковое противоборство и неодолимая тяга друг к другу.

Ляга аккуратно исполнил мою просьбу, он нашел адрес Глинова Никанора Ивановича.

Глинов жил в маленьком городишке, почти на границе области. Старенькие обшарпанные пятиэтажки выстроились рядками, как буханки на поду. В захламленных человечьих норах тлели тусклые лампы, от этих мерклых огоньков становилось еще темнее и неприютнее. Ветер рвал с чахоточных деревьев остатки листьев и швырял их в бездонные лужи. Логовище Глинова я отыскал в десятом часу вечера. Звонок был когда-то вырван из стены «с мясом», и я неделикатно пнул дверь. Она была не заперта.

Мрачный, опухший субъект рассеянно выслушал мое невразумительное вступление, почесывая грудь под пропотевшей тельняшкой.

— Командир, ты на часы смотрел? Отвали… Завтра придешь…

Он мало изменился за эти годы. Все тот же дремучий медвежий взгляд, расплющенный нос и тяжелые литые челюсти. Семь лет назад он был коротко, по-армейски, подстрижен, теперь — бровей не видать из-под нечесаной шевелюры. С ходу я ничем не смог заинтересовать его. Он уже собирался выдавить меня широкой грудью обратно в коридор, но я боком втерся в его берлогу, бормоча извинения. Скользнув по мне тяжелым невидящим взглядом, он все же впустил меня.

Самым теплым и обитаемым помещением в квартире Глинова была кухня. Воздух здесь был горек от табачного дыма и спиртовых паров. Хозяин, раскрасневшийся от духоты, бродил по кухоньке, на ходу поигрывая мускулистым торсом.

Глинов трапезничал прямо на широком подоконнике. Здесь же одиноко стояла початая бутылка водки. Пованивало балтийской сельдью. На зоне селедку за сытность и высокий колораж называют «гидрокурицей». Ее ржавые останки были распластаны на газете, рядом лежал кусок черствого хлеба. Весь этот натюрморт, достойный русского постсоветского модерна, дополнила пара граненых стаканов из простого стекла — дизайнерский шедевр скульптора Мухиной, важное дополнение к ее знаменитому «Рабочему и Колхознице».

Судя по всему, я застал Глинова за привычным ужином. Ляга намекнул, что он уже уволился из органов и, по старинному обычаю служилых людей, подрабатывает сторожем. Но мент — звание пожизненное. Первые минуты нашего разговора у меня было щекотное чувство, что его маленькие карие глазки просвечивают меня насквозь, как рентген, и на его внутреннем экране четко проступают: тугой бумажник, автомобильные ключи, липовые документы и спрятанная на груди, под плащом, завернутая в прозрачный целлофан сумочка Наи.

— Никанор Иванович, мне посоветовали обратиться к вам, как к человеку честному, глубоко порядочному.

Дергая кадыком, Глинов с журчаньем вливал в гортань водку, и казалось, не слушал меня.

— Я знаю, у вас будут затраты, поэтому возьмите, пожалуйста, эти деньги. Здесь и ваш гонорар, если мы с вами столкуемся… Мне необходимо снять отпечатки с этой сумочки и сличить их с материалами по делу об убийстве Натальи Васильчиковой. Это было семь лет назад в Бережках, если вы помните.

На этом месте Глинов издал неприятный звук. Он отставил стакан и уперся в меня взглядом. На скулах заиграли белые желваки.

— Где редик?

Я протянул ему сумочку.

— Да, красивая была девка, мясникам жалко было отдавать, они на теплое падки…

Я вздрогнул от внезапно всколыхнувшейся ненависти. Проклятый Глинов знал, что говорил. Даже в Древнем Египте умерших молодых женщин и девушек отдавали в руки жрецов-канопов только на четвертый день, для жаркого климата этого достаточно, чтобы защитить труп. Я кое-как собрался с мыслями и выдавил:

— Я надеюсь, вы все поняли? Так я заеду к вам недели через две. И еще небольшая просьба, за отдельную плату, разумеется. Найдите мне адреса ее родственников.

— Чьих родственников? — Глинов сузил и без того маленькие глазки. — Это еще зачем?

— Не зачем, а почему… Улавливаете разницу?

Я был уже в дверях, когда он проскрипел:

— Забери эту слизь… — он швырнул через стол пачку «зеленых». — Узнал я тебя… Садись… Ты думаешь, если я — мент, выдел следячий, то и сердца нет…

Через полчаса, до конца выдув бутылку, он, не глядя в мои глаза, без всякого выражения произнес довольно длинный монолог:

— Хочешь знать, не мучит ли меня совесть? Нет, не мучит. Я бы мог тебе и «зеленый билет» в один конец выписать. Знаешь, когда к стенке ставят, на лбу такой крест зеленкой выводят, и палач в маске, чтобы даже свои в лицо не знали. Так вот, как говорится, для ясности… Насчет тебя у меня сомнения были…

Он обхватил тяжелую лохматую голову и затрясся от злого смеха и рыданий. Видимо, его, наконец-то «пробило».

— Ну не мог я иначе, не мог… Веришь? Все было против тебя. Ведь это же неспроста… Кралю твою ведь еще и после смерти оприходовали… Я сам «повторку» запрашивал, искал, за что зацепиться… Вещдоки хотел перепроверить, да их уже и в помине не было… И по первому случаю все совпало, даже группа крови у тебя и у того козла одна оказалась. Это сейчас всякие хреновины берут на пробу, ДНК там всякие… А семь лет назад все проще было и дешевле… А вот как ты из лагеря «рога заломал», хоть убей, не понимаю. Из «особняка» не рванешь, лось ты мой буланый… Ведь я потом тебя искал, когда того мудака взяли… Хотел дело довыследить. Ответ через год пришел: «выбыл по смерти…» Так ты что, воскресе из мертвых?

Да, мое «спасение» было вполне полноценным чудом. Но рассказывать об этом Глинову желания не было.

Все началось с драки в «Правиловке», бараке усиленного режима. К восьмому бараку у абверовцев было особое отношение. Я был свидетелем, как туда «запускали фазана»: подсаживали больного с открытой формой туберкулеза. Летом в каждый барак ставили бак с тепловатой гнилой водой. На цепи болталась осклизлая кружка, одна на всех. Каждый новый месяц только подтверждал печальные слова Воркуты: «Отсюда нет выхода, здесь с каждым могут сделать все, что угодно». А вы как думали, лагерь — не санаторий, и особенно беречь опасных преступников абверовцы, и в их лице все людское сообщество, не собирались. Зэки и «гадиловка» находились в состоянии беспрерывной «холодной войны». Но иногда страсти намеренно накалялись.