Сердце на ладони - Иван Шамякин

«Хоть бы поукромнее где-нибудь. А то расселись на виду. Вот бездельники!» Он мог открыть окно и отчитать парней. Но вместо этого отступил в глубь операционной. Захотелось самому поскорей оказаться на даче и сесть вот так на траву, возле костра, выпить стопку водки, закусить салом, поджаренным на вертеле, пахучей корочкой хлеба и луковкой. А потом лежать, глядеть в небо и слушать немного путаные, но любопытные рассуждения Шиковича о политике, морали и литературе. Об одном только подумал с тяжелым чувством: опять надо будет объяснять Галине, почему задержался. Ей, бедняге, самой нелегко.

Повернулся, чтоб уйти, и в открытых стеклянных дверях увидел… Машу. Стало неприятно от мысли, что сестра, может быть, давно наблюдает за ним. Он спросил почти грубо:

— Что вы делаете тут в такой час?

— Я была у Зоси. — Глаза ее блеснули. — Она рассказывала, как спасла вас… И о себе.

Ярош подумал: правильно ли он делает, что ни о чем не спрашивает Зосю? А вдруг… Нет, нет! Он решительно отогнал эту мысль. Потому и не расспрашивает и редко пока навещает, что хочет убедить, в первую очередь ее (да и себя тоже!), что операция предстоит самая обыкновенная и все кончится наилучшим образом.

«Что она рассказывала о себе?» — хотелось ему спросить. Но что-то удерживало его.

— Она уже не относится к вам с подозрением?

— Мне кажется, мы подружились.

— Спасибо, Маша.

— Не за что, Антон Кузьмич. — Она опустила глаза, сказала: — Она спрашивала, знакома ли я с Тарасом, — и вдруг попросила: — Познакомьте меня с ним.

Эта просьба Ярошу пришлась по душе.

— Приезжайте в воскресенье к нам на дачу. Позвоните накануне доктору Майзису, у него своя машина. Он к нам собирался.

— Спасибо, Антон Кузьмич. Я могу идти?

— Пожалуйста, Маша…

Он стоял в операционной, прислушиваясь, как где-то далеко хлопают двери. Потом двинулся по коридору, на ходу развязывая тесемки на рукавах халата. Перед своим кабинетом остановился, минутку постоял в задумчивости и… быстро зашагал дальше, снова завязывая тесемки.

В терапевтическом отделении он услышал, как одна дежурная, сестра испуганно крикнула другой:

— Ярош! — и забегали, засуетились. Он никогда не мог понять, почему в других отделениях его так боятся.

Зося, в одной сорочке, длинной, пожелтевшей от времени и стирки, сидела у окна и ела черешни, выплевывая косточки на газету. Увидев его, она ойкнула, прикрыла руками грудь. От ее смущения и ему стало неловко.

Спросил у Зоси, как спрашивают все врачи у своих пациентов:

— Как мы себя чувствуем?

— Хорошо, — неуверенно ответила она, все еще закрывая грудь и пряча под табурет босые ноги.

Он взял с постели халат и подал ей. Она поспешно накинула его, застегнулась.

— Ложитесь, — сказал он. Она нырнула под одеяло. Он взял табурет, сел рядом.

— Гуляем?

— Мне разрешили вставать, — испуганным голосом ответила Зося.

— Ей разрешили, — подтвердила соседка. Ярош откинул одеяло и осмотрел ноги больной, пощупал их… Отек прошел. Нога как нога, и цвет нормальный. Лицо тоже изменилось за те две недели, что Зося находится в их больнице: помолодело, похорошело. Теперь Ярош легко узнавал черты той Зоси, которая когда-то так отважно укрыла его. Но ему хотелось увидеть также черты того характера. Пусть бы блеснула хоть искра ее дерзости, решительности, лукавства! Нет, все задушено. Разве что одно светилось в ее глазах — восхищение им, Ярошем. Но и оно было совсем иное, чем тогда, — какое-то покорное.

Ходячие больные одна за другой из деликатности покидали палату: они о многом уже проведали. Только новая, старуха, услышав, что это «важный доктор», попросила:

— Доктор, посмотрите и меня.

Да осталась девушка с врожденным пороком сердца, которую Ярош тоже собирался оперировать; хотя у нее еще не спрашивали согласия, она, видно, что-то чувствовала или слышала какие-то разговоры и смотрела на него, хирурга-великана, с паническим ужасом.

— Так как самочувствие, Софья Степановна? — уже совсем не как врач, хотя и считал в это время ее пульс, а как добрый друг, заботливо спросил Ярош.

— С мая сорок третьего я никогда не чувствовала себя лучше, — сказала она почти шепотом, но так, что у Яроша сжалось горло. Восемнадцать лет физических и душевных мук! В порыве нежности и сочувствия он легонько сжал ее руку, сухую и горячую. От этой маленькой ласки глаза ее увлажнились. Ему не хотелось, чтоб она заплакала, и он подбодрил ее улыбкой и словами, которые говорил многим больным, с той только разницей, что опять обратился к ней на «ты», как к близкому человеку:

— Ты будешь чувствовать себя совсем хорошо. Как все здоровые люди. Можешь мне поверить.

— Я сто раз умирала… И, видите, не умерла… Потому что хочу жить. Я верю вам.

Она так произнесла это «хочу жить»! Странно, но именно в этих словах он узнал характер той. Зоси. В самом деле странно. Ведь та Зося никогда не сказала бы таких слов.

Та сказала: «Если они все-таки ворвутся сюда, вы будете стрелять?»

«Буду».

«В шкафу у Грота стоит автомат».

И хоть бы дрогнул голос. Будто сообщила, что в шкафу стоит варенье.

Неизвестно почему в памяти Яроша всплыл и тот эпизод и эти, слова. И непонятно, по каким логическим законам он связал их с тем, что она сказала сейчас— через восемнадцать лет мучительного существования на грани жизни и смерти.

Она спросила:

— Вы тоже дежурите?

— Нет. Я работал.

— Операция?

— Нет. Ремонтировал один прибор.

— Сами?

— С электромонтерами.

— Вы все умеете! — и — о, чудо! — он узнал ее взгляд: в нем было восхищение, но уже иное, как в те давние времена.

— Все уметь в наше время невозможно.

— А я ничего не умею, — вздохнула она.

— Вам это только кажется. Прожить такую жизнь…

— Разве я жила!

— Профессию можно приобрести.

— В тридцать шесть лет?

— Не так уж это много.

— Я немножко умею шить, Там я шила. Но не люблю. Это утомительно и неинтересно.

Если б вы знали, что за мука быть приемщицей в швейной артели. Люди жестоки и грубы.

— Их плохо обслуживают. Я не думаю, чтоб в вашем ателье хорошо шили.

— Отвратительно. Но поднимать крик из-за неправильно пришитой пуговицы…

— Пуговица может испортить человеку настроение.

Она нерешительно улыбнулась.

— Тогда (он понял ее: в подполье) вам могла испортить настроение пуговица?

— У каждого времени свои законы и нормы.

— Люди теперь требуют к себе чересчур много внимания.

— По-моему, это естественно. Беда в другом — что его мало еще у нас, взаимного внимания. В обществе, где человек человеку брат…

— Брат? — Зося скептически улыбнулась и тут же, как бы испугавшись, сказала мягко: — У вас доброе сердце, Антон Кузьмич.

Ярош понимал ее. С избытком пришлось ей испытать горя и страданий. Счастье еще, что она не утратила вовсе веры в жизнь и в людей, в то, что рядом с дурными есть и хорошие.

Помолчали. Ярош, может быть впервые за всю свою врачебную практику, ощущал какую-то неловкость у постели больной. Вероятно, потому, что без определенной цели он никогда так долго не засиживался. У него и теперь была цель, но совсем не профессиональная.

Расследования и догадки Шиковича, неожиданная встреча с Зосей только разожгли его интерес к делу доктора Савича — он почувствовал себя виноватым в том, что ничего не предпринял до еих пор. Теперь ему хотелось всячески помочь Кириллу. Тот, нетерпеливый, горячий в работе, добивался, встречи с Зосей. Ярош щадил больное сердце пациентки и оберегал ее от тяжелых воспоминаний. Поэтому и сейчас ему нелегко было подойти к разговору об ее отце.

Зося сказала:

— От меня только что ушла Маша. Мы долго разговаривали.

— Я рад, что вы подружились.

— Она хорошая. Сперва мне показалось, что она разыгрывает роль… А в жизни нельзя играть! Когда-то еще в школе, мне хотелось стать актрисой. И я играла. Дома, на улице, в гостях — всюду… Смешно и наивно.

— Почему смешно? В юности все романтики. Вот мои дети. Витя, Тарас…

— Где он был тогда, Тарас?

— Его спрятали добрые люди. Соседи.

— Я искала его.

— Знаю. Мне говорила тетка Люба.

— Она не доверила мне.

— Не обижайтесь на нее. Она была золотой человек и отличный конспиратор.

— Она погибла?

— Нет, умерла в прошлом году.

Зося помолчала, как бы желая почтить память человека, с которым судьба свела ее на короткий миг.

— Как я хотела найти этого мальчика! Я не просто помнила вашу просьбу. Для меня это было первое боевое задание подпольщиков. И я должна была как можно скорее выполнить его. Но отец… Вы знаете, как он оберегал меня. Я пошла к тетке Любе тайком от него. Произнесла пароль. Все, как вы говорили. Она ответила не совсем так, однако в дом впустила. Я сказала, что вы просили узнать, не известно ли ей что-нибудь о сыне Павла Гончарова. Она ответила как-то непонятно: «Передайте Вите, что дядька Рыгор приглашает на обручение Веты. В субботу под вечер». Я объяснила, что передать ничего не могу, потому что вас переправили в лес. «К кому?» — спросила тетка Люба. Я не знала, к кому. Тогда, очевидно, у нее возникли подозрения. Когда я повторила свой вопрос относительно Тараса, она заявила, что ей ничего не известно. Меня обидело, что она так равнодушно относится и к судьбе ребенка, и вообще… Хоть бы спросила, кто я и что я. Правда, вела я себя глупо. Тетка Люба все-таки захотела узнать мое имя. Я назвалась Ольгой. Почему Ольга и зачем мне было чужое имя — сама не понимаю. Видимо, разыгрывала роль подпольщицы.