Да здравствует фикус! - Джордж Оруэлл

— Надо бы плащ постелить, — сказал он, опускаясь на колени.

— Не стоит, совсем сухо.

Гордон потянул ее к себе, прижал, снял с нее милую смешную шляпку, стал целовать ее лицо. Розмари, лежа под ним, не противилась; не дернулась, когда он начал ласкать ее грудь. Но испуг бился в ней, не утихая (раз уж она дала согласие, то сдержит обещание, потерпит, только очень страшно!). А в нем страсть разгоралась так вяло, что это даже встревожило. Подлые деньги не шли из головы. Какие тут занятия любовью, если все мысли про пустой карман? И все же он хотел ее, он без нее не мог. Вся жизнь изменится, когда их близость станет реальной, настоящей. Довольно долго он просто лежал, положив голову ей на плечо, рассматривая сбоку ее шею и волосы, не предпринимая решительных попыток.

Небо посветлело, на землю вновь хлынул поток мягких, уже косых лучей. Стоило набежать облакам, и заметно холодало, но сейчас опять сделалось почти по-летнему тепло.

— Ты только взгляни, Гордон!

Оба приподнялись. Низкое солнце золотило маленькую долину. Блеклая травяная зелень стала изумрудной, кирпичный домик засветился ярким кармином. Лишь тишина без птичьих трелей напоминала о зиме. Гордон обнял Розмари, она ласково прильнула, и они замерли, сидя щека к щеке, любуясь видом с холма. Он развернул ее к себе, поцеловал:

— Ты меня любишь, правда?

— Обожаю, дурачок.

— И будешь милой?

— Милой?

— И позволишь мне?

— Наверно.

— Все?

— Ну хорошо. Все.

Гордон осторожно вновь положил ее. Тревоги отлетели. Нежность солнца наполняла сладкой истомой. «Разденься, дорогая», — шепнул он. Она быстро, без всякого кокетства разделась. Было тепло и уютно. Из ее одежды они устроили постель. Она легла, прикрыв глаза, закинув руки за голову, слегка улыбаясь в какой-то мудрой умиротворенности. Голое тело Розмари сияло удивительной красотой. Без одежды она казалась много моложе, а ее спокойное, словно спящее лицо — почти детским. Гордон прилег рядом. Опять звякнули последние пенни и шестипенсовик. Только не думать о них! Жить в настоящем! Сейчас! А «будущее» к черту! Он подсунул ладони ей под поясницу, спросил:

— Можно?

— Да.

— Не боишься?

— Не боюсь.

— Я постараюсь очень ласково.

— Это не важно.

И секунду спустя крик:

— Нет, Гордон! Нет, нельзя, нельзя!

— А?

Во взгляде ее страх, даже неприязнь. Своими маленькими сильными руками она отпихивала, выпихнула его. Ощущение не из приятных, будто ледяной водой окатили. Гордон растерянно, поспешно стал застегиваться.

— Да что такое? Что с тобой?

— О, Гордон, мне это так… ты…

Спрятав лицо, Розмари отвернулась, сжалась на боку.

— Да что такое? — повторил он.

— Ты и не подумал? Нисколько не подумал, не позаботился…

— О чем?

— Ты знаешь!

Ясно. Это правда, он не подумал. Хотя, конечно — о, конечно! — обязан был. Сердце заныло. Гордон поднялся, угрюмо глядя в сторону. Все, продолжения не будет. Глупая затея — зимой, в кустах, средь бела дня. Дико и безобразно.

— Не ожидал от тебя, — проронил он.

— Разве я виновата? Ты ведь должен делать это с… ну, с этим самым.

— Полагаешь, должен?

— Как иначе? Что же мне, забеременеть?

— Уж как получится.

— Ох, Гордон!

Не шелохнувшись, не прикрывшись, она смотрела на него пристально и печально. А в нем обида взвилась яростью — опять! Опять деньги! И в самый интимный момент, в самую сердцевину твоих чувств вломятся со своими гнусными деловитыми предосторожностями. Деньги, деньги! И у брачного ложа неотступно стоит, грозит пальцем Бизнес-бог! Не скроешься. Нахохлившись, Гордон отошел.

— Вот так-то, дорогая! Вот так, мы с тобой одни в этой глуши, а деньги нас продолжают гнуть и оскорблять.

— Не вижу чем.

— Тем, что именно из-за денег твоя паника, твой страх забеременеть. Кричишь «нельзя, нельзя!», а почему? А потому что потеряешь службу, у меня ни гроша, и, значит, рухнем в нищету. Отличный лозунг «контролировать рождаемость»! Еще один блестящий способ придавить человека. И ты готова послушно исполнить высшее предписание.

— Но какой выход, Гордон? Что мне делать?

Гряда облаков заволокла солнце. Похолодало. Со стороны сцена увиделась бы довольно комичной: лежащая на земле голая женщина и полностью одетый сердитый кавалер, руки в карманах.

— Что же мне делать? — повторила Розмари.

— Очевидно, начать одеваться.

Лицо ее свело такой болью, что он, не выдержав, отвернулся. Слышно было, как она торопливо натягивала платье и, шнуруя ботинки, пару раз судорожно всхлипнула. Хотелось кинуться на колени, обнять и молить о прощении, но его будто заклинило. Стоял столбом, едва сумел разлепить губы:

— Оделась?

— Да.

Они снова пролезли под проволокой, молча пошли вниз. Облака набегали все гуще. Холод усиливался. Еще час, начнет смеркаться. Проходя обратной дорогой мимо злосчастного ресторана, Розмари тихо спросила:

— Куда теперь?

— На остановку, куда ж еще. За мостом есть, наверно, указатель.

И снова миля за милей без единого слова. Огорченная Розмари неоднократно пыталась приблизиться, чтоб помириться. Гордон упрямо сторонился. Ей представлялось, что она смертельно обидела его своим отказом, ее грызло раскаяние. Но вовсе не об этом были мрачные думы Гордона. Проезд в автобусе, чай на вокзале, сигареты, а в Лондоне опять автобус и хотя бы еще по чашке чая. С семью пенсами! Никуда не денешься, придется просить у нее взаймы. Позорище! Чего-то строить из себя, фырчать, гордо читать нотации, а в результате у нее же клянчить монеты! Вот они, деньги драные, все могут, везде достанут!

В половине пятого почти стемнело. Дорожную мглу освещали лишь отблески горящих в домах окон и фары редких автомобилей. От зябкой сырости спасала только быстрая ходьба. Молчать и дальше стало невозможно, потихоньку все же разговорились. В какой-то момент Розмари, тряхнув его руку, заставила остановиться:

— Гордон, за что ты меня так?

— Как?

— Всю дорогу ни словечка. Сердишься?

— На тебя? Ты ни при чем.

Пытаясь в сумраке разглядеть выражение его лица, она ждала. Он обнял, поцеловал ее, тут же прильнувшую всем телом.

— Гордон, ты любишь меня, да?

— Ну разумеется.

— Как-то все плохо вышло, прости, я вдруг страшно испугалась.

— Ладно, в другой раз наверстаем.

Он чувствовал тепло ее тесно прижатой мягкой груди, слышал, как бьется, взволнованно стучит ее сердце.

— Пускай, мне все равно, — пробормотала она, уткнувшись ему в пиджак.

— Что «все равно»?

— Пускай будет как будет. Делай, как тебе нравится.

Ее покорность пробудила некое слабое желание, тут же, впрочем, утихшее. Это в ней говорит не страсть, а доброта, жертвенное согласие рискнуть, только бы не разочаровывать его.

— Сейчас? — спросил он.

— Если хочешь.

Гордон заколебался. Хотелось, конечно, увериться, что она полностью принадлежит ему. Но воздух уже ледяной, и сыро в траве под живой изгородью. Не то время, не то место. Да еще эти чертовы семь пенсов занозой в голове.

— Не стоит, — сказал он наконец.

— Не стоит? Гордон! А я думала, тебе…

— Да. Только не сейчас.

— Все еще переживаешь?

— Есть кое-что.

— Что?

Он дернул головой, сглотнул (настал миг объяснить) и пробурчал пристыженно:

— Ну, одна гадость покоя не дает. Ты не могла бы мне немного одолжить? Если б не чертов ресторан! Осталось, понимаешь, всего семь пенсов.

Изумленно ахнув, Розмари сбросила его руки.

— Семь пенсов? Ты что? Из-за этой ерунды?

— Не ерунда! Теперь тебе придется платить и за автобус, и за чай, и за все остальное. А это я же тебя пригласил. Проклятье!

— Он пригласил! И потому эта жуткая мрачность?

— Угу.

— Господи, сущее дитя! Нашел причину для волнений. Меня очень интересуют твои деньги? Разве я не прошу всегда позволить мне самой за себя платить?

— Вот именно. Я не могу так, мне противно.

— Глупый, вот глупый! Ну деньги кончились, и что? Это позор?

— Страшнейший позор.

— Но чем же пустой кошелек мешает заниматься любовью? Не понимаю, что тут может значить сумма наличных.

— Абсолютно все.

Они продолжили путь. На ходу Гордон упорно старался разъяснить ей:

— Ты пойми — не имея денег, буквально чувствуешь себя неполноценным, не мужчиной, вообще каким-то недочеловеком.

— Идиотизм.

— Как бы я ни мечтал заняться с тобой любовью — невозможно, когда у меня только семь пенсов; да еще зная, что и ты об этом знаешь. Физически невозможно.

— Но почему?

— Прочтешь у Ламприера, — туманно ответил Гордон.

Тема была закрыта. Розмари, может, и не понимала, зато прощала ему все. И хотя он в последние часы вел себя отвратительно, виновной почему-то ощущала себя она. И когда добрались наконец к остановке на шоссе, она успела, завидев автобус, сунуть ему в ладонь полкроны, чтобы джентльмен при людях платил за даму.